Лада Лузина - Меч и Крест

Но то, что первого, уничтоженного впоследствии, «Демона» Врубель написал здесь, в Киеве, Маша знала и без того.

— Похож, — зашибленно сказала она.

— Похож?! — припадочно затрясся художник. — Разве так уж похож? О-о! Нет!

— О чем вы?

Маша хотела сказать лишь, что он вполне похож на того, висевшего в Третьяковке, — в синих штанах, с мясистым носом, смуглым и гранитным ртом и слезой на щеке. Только этот был злой и острый, с черными, как волчьи ягоды, глазами без дна…

Но Мишин крик неожиданно обнажил иное затаенное чувство: этот первый «Демон» действительно был похож на кого-то из знакомых, недавних, возможно, даже близких.

Она нахмурилась, пытаясь вспомнить. Но он затеребил ее.

— Объяснитесь немедленно! Кто вы такая? Почему спрашиваете все это? Вас прислал Киевицкий? Чего он добивается? Зачем мучает меня? — застонал Врубель. — Между нами с Эмилией ничего не было. Никогда. Вы сами слышали. Из нашего разговора вполне ясно…

Его лихорадило от страха, лоб стал страдальческим и мокрым. Художник закатил глаза, с силой дернул ворот бархатного камзола и, часто, прерывисто дыша, стал бездумно расстегивать рубаху. И Маша увидела, что его белесая грудь исчерчена сознательными и длинными, глубокими ножевыми порезами.

— Михал Саныч! — застонала несчастная шантажистка ему в тон. — Я без злого умысла! Я не знаю никакого Киевицкого! Меня прислал Владимир Федорович. Я хотела сказать, что он похож… Он похож на «Демона» Лермонтова! — нашлась она, но сразу поняла, что находка эта была не из лучших.

— Как вы поняли, что это Демон? — одержимо прошептал Врубель, кажется, испуганный больше прежнего.

Маша сцепила губы, пытаясь понять, что она может и может ли вообще ответить на этот вопрос. И не придумала ничего.

— Я читала недавно поэму господина Лермонтова. И мне показалось… Простите! Просто интересно было узнать, чего так испугалась эта дама, — повторила она, извиняясь. — Я пойду, пожалуй… И не беспокойтесь, Христа ради, я никому ничего не скажу! — утешительно добавила она, понимая, что из-за ее тщедушной угрозы он, возможно, будет мучиться еще много месяцев и дней, боясь, что поставил под угрозу честь замужней женщины. — Я это так сказала, от обиды… Не гневайтесь на меня.

— Так вы… Вы не знакомы с Киевицким? — вошел в разум он.

Маша отрицательно замотала головой и попятилась к двери — в свой XXI век, зачем-то накидывая на волосы шаль из нитяных кружев, совершенно ненужную за пределами XIX.

— Постойте, — остановил он ее. — Умоляю, Надежда Владимировна! Я хочу понять! Вы своеобразный человек. На секунду мне померещилось, что именно в вас мое спасение. Я так явственно, так четко это осознал… И вот сейчас вы снова так странно на меня посмотрели, именно тем самым взглядом, словно вы знаете обо мне все и сострадаете моим мукам, которых я и сам еще, может быть, не знаю. Такой взгляд и должен был быть у Спасительницы. Давно ли вы овдовели? — спросил он с неожиданно жгучим интересом.

— Давно, — неопределенно махнула она рукой, виновато опуская «тот самый взгляд» в пол. — Мне пора домой. Простите.

— А кто ваши родители? Где вы живете? — Маша почувствовала, что он загоняет ее в угол.

— Я сирота. Из мещан. Но я порядочная женщина! — выпалила она разом все известные ей штампы.

— Зря вы отказались от денег, — потеплел он.

— Я не могу принять плату, не заработанную честным трудом, — с пафосом вспомнила Маша штамп № 4.

— Быть может, вы хотите…

«…есть», — угадала она непрозвучавшее слово по тому, как он заметно сконфузился, очевидно, испугавшись унизить ее этим вопросом, и взволнованно выправился:

— Быть может, вы позволите мне пригласить вас? Без всяких двусмысленностей. Поговорить о Лермонтове… Вы были когда-нибудь у Семадени, на Крещатике?

— Нет, — честно призналась она. — И думаю, что никогда не буду.

Мысленно Маша уже стояла на улице — уже бежала по Владимирской домой, на Яр Вал, хмуря брови и выискивая в кладовке памяти то самое похожее лицо, чувствуя, что именно в нем, так испугавшем профессоршу Прахову, и таится главный знак этого, уже оставленного позади часа.

— Я приглашаю вас! — решительно объявил Михаил Саныч. — Окажите мне честь. Нет, будьте великодушны — мне просто необходимо выговориться сейчас перед кем-то. А вам я поверил сразу. Сейчас. Вдруг! Как своей сестре. У меня есть сводная сестра Нюта. Я расскажу вам о ней. Едемте, Надежда Владимировна?! — В его вопросе послышалось странное лихачество, словно он решался на отчаянный поступок… Но это не имело значения.

Она ничего не могла ему объяснить, и лучшим выходом было просто согласиться и, выйдя с ним из дома на Трехсвятительской, 10, выйти из дома на Десятинной, 14, и его жизни, исчезнув в другом времени и пространстве. Они спустились по лестнице, и ее спутник подал ей руку все с тем же заметно решительным видом. И вставляя свою неухоженную, лишенную перчаток ладонь в бархатный изгиб его локтя Маша вдруг поняла, что решение относиться к нищей мещанке в дрянном и потертом платьишке как к великосветской барышне — и впрямь в своем роде подвиг, и неожиданно поймала себя на том, что ей жалко прощаться с ним.

Страшно оставлять его тут одного — такого неприкаянного, несчастного, одинокого, гениального, милосердного — неумолимо обреченного на причисление к своим двенадцати апостолам, списанным с кирилловских сумасшедших.

Она остановилась и посмотрела на него с внезапной и щемящей болью.

«Неужели ничего нельзя изменить?»

Он замер, держа ее взгляд, и растаял в улыбке:

— Почему вы смотрите на меня так? Что вы видите?

Но она лишь молча покачала головой и, прошептав про себя «прощайте», шагнула за порог.

— Вы оступились, — подхватил ее под локоть художник. — Почему вы вскрикнули? Вам больно?

Он опустился на одно колено, ощупывая ее бесчувственную лодыжку.

— Bay!!! — вырвалось у Маши.

И она уже не в силах была думать, насколько неуместно американизированное Дашино «Bay» здесь и сейчас, потому что…

Перед ней лежала площадь у Андреевской церкви, засыпанная рыхлым глубоким снегом! Снег падал с неба большими ватными хлопьями. В центре горел костер, и у него, грея большие руки, стоял бородатый и грузный извозчик в армяке с шерстяным кушаком, знакомый ей по черно-белым газетным гравюрам. А за его спиной, на Старокиевской горе, возвышалась знакомая ей по черно-белым дореволюционным снимкам Десятинная церковь с пятью толстыми луковками-куполами, с тяжелым каменным телом, с князем Владимиром в каменном гробу. Ее правый бок окутывал белым одеялом заснеженный, воспетый Тютчевым сад Муравьева, царивший сейчас на месте бездонного яра. Тот самый, где было