О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Камихай мало что понял из моих задорных выкриков, но на всякий случай оглянулся: конечно же, никаких богов и богинь поблизости не было. И насчет подбородочков я наврал, в надежде подольститься, ибо толстенная, заросшая серым ворсом шея Камихая без переходов становится челюстью на краю его отвратительной башки.

— Ты разгневал меня, человечек, неуместным громкогласием своим, и за это я съем тебя!

— Угу, а глухонемого бы ты выплюнул, не жуя. Слушай, Камихай. Давай условимся на ничью: мы с Горошком спокойно проезжаем дальше по дороге, а ты резво и весело бежишь впереди нас, чтобы вовремя подсказывать, где нас, мирных путников, могут подстерегать расщелины, обвалы, засады нехороших людей и прочие опасности. Заодно и путь расчистишь, если где насугробило. Согласен?

— Ты очень разгневал меня, человечек. Готовься к смерти. — Камихай нетерпеливо облизнулся и пошел, вперевалку, прямиком к нам с Горошком. Было между нами расстояния восемь полных шагов, и я без суеты успел спешиться, оттолкнуть Горошка к себе за спину, достать и надеть латные рукавицы. Демона убить непросто, особенно такого мощного и древнего, как Камихай, но — можно. Поранить его — задача полегче. Умелые бойцы неоднократно бились против Камихая и добивались относительного успеха: помню, как двое рыцарей… Или, например, трое братьев, ратников черных рубашек — я их лично знавал, с помощью подколдованных мечей, отваги и ратного искусства так отделали Камихая, что тот потом полный лунный месяц из своих пещер носу не показывал, ущерб зализывал. Но и братьям досталось: один на месте погиб, другой на следующее утро скончался от жутких ран, третий уцелел, да не боец отныне… Горный медведь — тоже не праздничный обед Камихаю, тоже ему потом неделями пыхтеть, выздоравливать, демоническую плоть из кусков в единое целое собирая… Со мной демону Камихаю пришлось бы и того сложнее. Но я, за долгие столетия жизни среди людей по их обычаям, будучи уже насквозь пропитанный мягкосердием человеческим, не собирался убивать демона. Раз уж он здесь обжился — пусть и дальше существует на свой обычай. Как знать — вдруг удастся предотвратить конец света? Тогда люди спросят:

— А где наш неугомонный демон Камихай?

— Нет больше демона Камихая.

— А кто лишил нас этой древней достопримечательности?

— Зиэль лишил.

— Тьфу на Зиэля!

— Как это — тьфу на меня??? За что? Из-за этого грязного смердящего бурдюка? Нет уж, лучше я его кулачным боем попотчую, а убивать не стану.

Сказано — сделано. Подскочил я к Камихаю поближе — и ну месить его в два кулака! И пинками с обеих ног украшаю, изузориваю молодецкую забаву, чтобы нам с Камихаем не заскучать от однообразия движений. Сапоги у меня знатные, из нафьих шкур выделаны, поэтому я их слегка укрепил заклинаниями, поберег, чтобы не обтерлись о каменное пузо, не лопнули… Камихай постоял, помолчал, и тоже в драку вступил, взялся отбиваться от меня когтями передних лап. Одной «рукой» махнет, потом другой… Тут главное — не поддаться на кажущуюся его медлительность: скок вдруг вплотную ко мне! Клац челюстями! Чуть нос не откусил! И ноги у него, когда надо, резво лягаются… Ах, ты, рожа хитроверткая! Ну и я подбавил скорости: лупцую Камихая в свое удовольствие, но постепенно сосредотачиваю большую часть ударов на челюсти его и на брюхе — на самых слабых местах. Подпрыгнул — на тебе в хрюкало! В один удар с двух кулаков два клыка ему выбил! Но это так… сугубо для забавы, потакая чувству прекрасного в сердце, плетя изящный рисунок боя — клыки-то у Камихая тотчас новые отросли. Бью ему в брюхо, а силу ударов наращиваю не спеша, мне ведь тоже любопытно понять — как устроены сторожевые чувства безопасности у демонов. Вот подогнал я его поближе к обрыву — и пинком в живот! Так и кувыркнулся мой Камихай в глубоченную пропасть. Но не упал в бездну, а когтями ловко за край уцепился. Один миг — и вновь он передо мною.

— Ладно, — думаю, — я тебе пинка покрепче!.. — Он опять — кувырк туда, в бездонную пустоту, а когти снова в кромку обрыва вцепились! Я каблуками на подковках сбиваю это дело, раз, второй, третий так ведь и Камихай словно поумнел от невзгод: исчезли его лапы… Это он шустрым пауком прополз по отвесной стене чуть в сторону и снова вылез — вот ведь как жрать-то ему хочется! Хорошо, побьем в брюхо руками. Сумею я ему дыру кулаками провертеть, или нет?

— Ой, хватит…

— Чего тебе? Что ты там бурчишь, Камихай? На тебе еще в ухо! И в пасть!

— Пощади, Великий Господин.

— Что-что? Как ты меня обозвал?

— Великий Господин. Мне понимание пришло, что ты вовсе не человечек. Пощади меня.

— Хм… Вот здорово… То есть — как это, понимание? Поясни. Живо отвечай, горулин потрох, не то вообще дух из тебя вышибу!

— Не знаю. Пощади, Великий Господин.

Заладил одно и то же. Бесполезно у него выспрашивать насчет понимания. Похоже, от всего окружающего ему такой вывод в дар свалился. Люди бы, вероятно, решили, что сама гора, Шапка Бога, подсказала истину демону своему. Ну… что ж, мысль не хуже всякой другой, меня она устраивает…

Задумался я неспешно… (А куда торопиться? — Я уже почти у цели, у меня, по моим прикидкам не менее двух суток на лень и развлечения…) С одной стороны — убивать я его не собирался и не собираюсь, а с другой стороны — как-то так… бросать забаву на полдороге… не то и не се… Ни души вокруг, ни людей, ни зверей. Только пар изо рта, только эхо, словно огромный гулкий шершень, мечется по тесному ущелью, в поисках выхода, стукается о скалы… Почему Безголовая всегда навевает на меня грусть? Осенью и зимой понятно: дожди, холода, вечные серые тучи… А сегодня отчего-то небо — с большими просветами. Но ведь и весной, и летом, когда доводится здесь бывать, даже при ясном небе и на сытый желудок — все равно овладевает мною какая-то прозрачная, чисто человеческая печаль… которая мне совсем не в тягость… Наверное, мне следует попробовать писать стихи, коль уж я так полюбил облик человеческий и скромное бытие людское… Да, стихи, о тяжких покровах древнего ледяного снега, ощетинившегося многоцветьем колючих отблесков под лучами зловещего солнца, о темно-сизой лошадиной тени на краю темно-синего в белых перьях неба…

— Ой, пощади, Великий Господин! Умоляю!

Чего-то он так орет? А… Видимо я, в задумчивости, одухотворенный хрупкой красотой горного дня, стал бить его сильнее, чем намеревался… Или силы у него стали иссякать?.. Ну, хорошо…

— Ну, хорошо, Камихай. Я тебя прощаю. Стой. На-ка еще один, справа в пузо, «на протык»! Слушай — неплохо ведь, точно и чисто получилось, а, Камихай?

— Да… Великий… Господин.

— Давай, еще, разок-другой?

— Пощади, Великий Господин.

— Эх… Будь по-твоему. Все булыжники вывалились из тебя?