О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Я более чем уверен, что это две подружки, давешние богини, Тигут и Орига, подстроили мне подлость с имперским вином, ибо для любой из них нипочем охранные деревенские чары на бочках, они ведь богини, а не какие-нибудь там колдуньи из захолустья… А больше некому. Стало быть, неподалеку они крутились и за мной следили, горя жаждой мести, пусть даже мелкой, раз на крупную сил у них в недостатке против меня. Нашли щелочку, чтобы ужалить! И, главное, так ловко прятались, что я и не заметил… Впрочем… Да, пусть себе следят: моего человеческого чутья, конечно же, не хватит, чтобы их обнаружить, но если мне вздумается встать в полный рост, расправить мощь и прихватить шалуний, и задать им жару… Нет, много чести для этих вертихвосток. Все-таки, выйдя уже за пределы деревни, выбрал я место попустыннее, откашлялся и пригрозил вслух:

— Эй, красотки. Одна шутка уравновешена другою, мы квиты, не балуйтесь долее с весами судьбы: поймаю на пакостях — никакие мольбы не помогут, и меня не разжалобите, и даже старая карга вас не спасет. Понятно?

Не скрою, хотелось мне, чисто по-человечески, распечатать свое истинное чутье и зрение, дабы проверить — был ли я услышан и понят?.. Но сдержался, подобно богу, и остался в неведении.

Зачем я здесь, в стороне от человеческого жилья и тропинок к нему? Вероятно, чтобы созерцать, ибо таково было мое первоначальное намерение в это утро, после завтрака. Будем созерцать, но не так, как в прошлый раз, а на особицу… Я немедленно уселся на ближайший валун, приказав ему не тянуть исподволь тепло из тела моего — сразу же пошел легкий прогрев задницы, исходящий от меня же, от моего тела, что было не очень кстати, ибо день разгорался очень уж яркий, по-летнему щедрый на тепло… ну, ладно, пусть вытягивает, но в полсилы. Вот сор на камнях, тонкий слой которого в местных предгорьях именуют перегноем, почвой, вот редкие пучки травы пробиваются сквозь этот сор, чтобы потом увянуть и сгнить, под напором времени, холода, тепла и влаги, вот ящерица, которая бежит… и траву сию жрет! Ну и новости в подлунном мире: я привык знать, что ящерки питаются насекомыми да мелкой падалью, а тут, вдруг!.. На одно мгновение мне даже подумалось, что это одна из богинек неумело притворяется ящерицей, чтобы поближе ко мне подобраться… Хотя, зачем бы им это надо? Чтобы я ей, лепесток за лепестком, хвост и лапы оборвал, гадая на любовь? Нет, точно нет: это ящерица, живая всамделишная змейка на лапках, которая щиплет траву! Неужели я настолько отстал от жизни, вечно пребывая в коконе из дум своих и воспоминаний? Или это жизнь обогнала меня, воплотившись в новое свое проявление? А ну-ка, возьму и именно с нею, с посланницей из будущего, так и поступлю: заверну ее в кокон времени, и отправлю обратно, и пусть замрет до поры, лет этак на сто, на тысячу… А может, на сто тысяч? Или на тысячу тысяч? Да будет так: спать тебе в этом коконе вечно, или почти вечно, старея в тысячи тысяч раз медленнее, нежели это положено телу твоему, ящерка безмозглая! Пока это будущее не наступит, и не найдут тебя люди, или сам я тебя не найду… Прыгнула ящерка на запястье ко мне, сама того не желая, завернулась в туманное нечто, опять же не по собственной воле, а по моей, взвесил я комочек на ладони, придал ему прочность и запузырил со всего размаху куда-то туда, на северо-запад, далеко-предалеко, на десятки долгих локтей за окоем, послал гостинчик в неведомое послезавтра…

Отчего-то грустно мне, я бы даже сказал — печально. Причем, накатывает все чаще, едва ли не ежедневно. Если бы я был суеверен, я бы назвал происходящее в сердце моем — предчувствием, но мне доподлинно известно, что все мои чувства гнездятся в голове, а не в сердце, и лишь потому они со мною, что мне вздумалось пожить человеком… Я не предчувствую, я достоверно предзнаю, что прощаюсь с этим миром, прощаюсь навсегда… Или очень надолго. И дело вовсе не в том, что со мною может что-то случиться, ибо — ничего такого не может, ибо самое худшее и непоправимое уже произошло: я рожден… И я останусь, всегда и при любых обстоятельствах, а мир, вместе с ящерицами, прокисшим имперским вином, с горами и травами, с кипением и клокотом жизни на суше и в океанах — умрет, или станет совсем иным, чуждым для меня… Мне нравится повторять, то и дело, на разные лады, эти грустные мысленные рассуждения бессмертного о бренности всего окружающего…

Угу, в облике человеческом я почти что слеп и глух, а все-таки достаточно прозорлив, чтобы засечь: я попал в поле зрения дозора стражей границы и они меня «повели», как это у них называется: я гуляю — а они крадутся слева и справа, не подходя ко мне ближе, чем на пару сотен локтей… Я остановился перед каким-то полусонным муравейником и стражи замерли — все трое стоят, не шелохнутся…

— Брысь отсюда, братцы! Я вижу вас: трое по бокам шуршат, один на ветках наблюдает! Мы же договаривались!..

На самом-то деле мы, с их старшим, лишь уславливались, чтобы они мне своею слежкой прямо не мешали, но я крикнул, а они услышали и отстали. Хорошие воины, добрая выучка. Кстати сказать, их старший, что из осторожности десятником мне представился, на самом-то деле главный по всей заставе… Может, все-таки, отдать им приказ, пусть со всею деревней уматывают отсюда на запад? Со скарбом, движимым и недвижимым? — Мысль эта, как назойливая муха, вновь и вновь садится мне на темечко, я то отгоняю ее, то терплю… — Или уже поздно? Да и кто я такой, чтобы с делом и без дела мутить временные и событийные потоки? Ради каких-то селян? И так они могут погибнуть, все до единого, и этак, будучи уже в пути, беглецами… От Камихая они бы еще худо-бедно отбились, от лавин бы убереглись, а от Морева — куда убежишь, в какую сторону? Чем бы оно ни было, Морево, не для того оно грядет, чтобы разбираться и пощаду давать, отличая виноватого от правого, травоядного от хищника…

Мне приятно было выйти на опушку лиственного леса и просто идти, попинывая сухие разноцветные сугробы из опавших листьев… Можно поджечь эти охапки и гулять дальше, сквозь буйный пожар и вместе с пожаром, развлекаясь возникшей вокруг суетой. Нет, сегодня не хочу ни дыма, ни шума, подавай мне полуденные таинства осеннего леса. Их немного открывается рассеянному взору, но мне вполне хватает и этой умиротворяющей скудости… Лиственные деревья закончились — хвойные набежали. Потом папоротники пошли… Здесь совсем иные запахи и краски… и звуки… Осень. Ящерные хищники умахнули на дальние северные пастбища, поближе к теплу и мясу, а так называемые молочные, вроде луговых медведей, сейчас не охотятся на живую добычу, но добирают жиры на траве и ягодах… Следы от горулей чую и различаю, но обе стаи очень далеко, демоны и оборотни также ощущаются, но они еще дальше… Днем им здесь делать нечего. Опасности нет, драться не с кем. А я и не против, наоборот хорошо, что мирно, еще успею боями натешиться… на днях…