О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Грибок обтер влажные руки о передник и поочередно поклонился хозяину и гостю.

— Господин Хвак — мужчина видный, в любой толпе не затрется. Кушал очень хорошо, выпивал славно, с лихостью, не хуже иного сударя, почаще бы посылали нам боги этаких желанных гостей! — Грибок обнажил в радостной улыбке остатки зубов и поклонился Хваку еще раз.

— Будем на сие надеяться, боги милостивы. Но насчет девк… Насчет спутницы. Господин Хвак утверждает, что при нем была женщина. В бусах, звать Вишенка. Что о ней скажешь, откуда она, кто такая, куда пошла?

Грибок в полной растерянности развел руками и зачем-то опять стал их вытирать об зазелененный камышинами передник.

— То есть… господина Хвака я приметил хорошо… А… честно говоря, кого еще подле него — не припомню, хоть убей. Очень уж работы много было! Не во всякий праздник столько народу у нас собирается, до сих пор аж в ушах музыка гремит… Уже на рассвете последних разнесли отдыхать… Может, и был кто, не упомню… А! Рыжий там один был, десятник дорожной стражи, Рыжий — это у него прозвище такое! Господин Сабан, они у нас всегда изволят отдых проводить, с вином и с девками! Так они с господином Хваком слегка повздорили, но дело миром закончилось, все более или менее живы и здоровы! Вот всегда бы так расходились по-доброму! Хвала господину Хваку, сердце у него предоброе!

И третий раз поклонился Грибок, и снова Хвак мало что понял.

— Ну… а Вишенка? У нее еще платье такое нарядное! Тут и тут блестит, бусы красные! Она еще тебе за чарку «гнева богини» платила?

— И-и-и, господин мой Хвак! Так ведь все честные платят, кому я подаю. На том и жизнь наша кабацкая вертится! Как мне их вспомнить? Вот ежели кто позабудет монетою сполна отдариться, за уже принесенное, — вот того я до конца дней запомню, а так, чтобы всех честных в памяти удерживать — немыслимо!

И в четвертый раз поклонился Грибок, и тем четвертым разом откланялся, дабы продолжить подготовку трактирного пространства к новому трудовому дню, а растерянный Хвак остался стоять нос к носу с терпеливым и равнодушным трактирщиком.

— Может быть, господин Хвак желает чего-нибудь заказать в это славное утро? Так сказать — поправиться?

— Чего?

— Эх… Нет, это я так… Я просто хотел спросить у господина Хвака: может, винца подать, или взварчику, или «гнева богини», который ему так полюбился?

Хвак подумал про себя, что не худо бы позавтракать, чего-нибудь такого жирненького… Яичницу бы на сале, хлебца побольше, ящерку сушеную погрызть… К хорошему-то быстро привыкаешь, да только нынче…

— Нет, ничего не надобно. Денег у меня нет, деньги вышли. Так, это… Значит, не видел никто и не помнит Вишенку? И больше не у кого спросить про нее?

Трактирщик молча отвел от гладкого живота ладони и с легким двойным хлопком вернул их на место, в знак подтверждения: да, никто и не у кого.

— Жалко. — Хвак замолчал, не зная, что ему теперь говорить и как держаться. Да и о чем тут говорить. — Ну… тогда я пошел?

Трактирщик, по-прежнему молча, кивнул, показывая, что слышал Хваковы слова, но продолжал стоять на месте, не убегая, в отличие верткого и суетливого служки Грибка.

Хвак расправил пояс на брюхе, потрогал затыльник на шапке — полностью готов к дороге, стало быть — вперед.

— Счастливо оставаться, приятно было знакомство свести. Спасибо этому дому, да хранят его боги!

И уже возле выходных дверей окликнули Хвака, трактирщик окликнул.

— Эй, Хвак! Пресветлый господин Хвак!

— А? Чего? — Хвак обернулся на зов быстро, однако же с недоумением, ибо попрощавшись как положено, душой и мыслями он уже был там, в дороге…

— Я говорю: на-ка, попей на дорожку отвару — на жиру и на травах. Свеженький отварчик, моего личного приготовления, сам таким лечусь временами. Выпьешь — сразу легче станет. Весь кувшин бери. Тут же и оставь вместе с кружкой, когда осушишь, а я на кухню пошел, ох, дел сегодня много — праздник же!

— Так… Денег-то у меня нет.

— Не надо ничего платить. Иди сюда, пей спокойно, я угощаю.

Хвак шел по дороге, все еще вспоминая деснами и языком освежающий вкус отвара. Приятно так пощипывал… Трактирщику за него спасибо огромное, ибо Хвак от огорчения, что не удалось ничего о Вишенке узнать, забыл воды попить перед уходом, а пить все время хотелось… А теперь жажда утолена и можно дальше идти, без устали, с удовольствием… Вот только где бы ему денег раздобыть, или какого-нибудь пропитания… Ну, да мир не без добрых людей: раньше как-то жил — и теперь проживет. Хвак порадовался про себя, что сдержал язык за зубами и не проговорился Грибку с трактирщиком о своих подозрениях насчет Вишенки: а ну как она не виновата в пропаже его денег? Ну, мало ли — другое что-то случилось? А он бы на нее напраслину возвел, под розыск и расправу подтолкнул? Но если и впрямь она из него деньги вытрясла, то тогда… Хвак с досады ударил себя кулачищем в жирную грудь и покрутил головой… А что — тогда? Что случилось — того уж не вернуть. И если она не при чем — тоже ничего не вернуть.

Хвак вспомнил, как ему сочувственно кланялся Грибок, пытаясь прояснить дело ответами, облизнул губы, обрадованные освежающим отваром… Вот ведь — кто они ему? Никто, совершенно чужие и незнакомые люди, а — помогли без корысти, не то, что Хавроша какая-нибудь! Помогли, чем могли, посочувствовали. Нет, всякое бывает в жизни, и зла полно вокруг, никакой ложкой его не выхлебать, но не только же зло на свете живет! И хороших людей — куда больше, чем плохих. Жаль, что Хвак имени трактирщика не сообразил узнать, а так бы помнил и вспоминал славного человека!

Хвак опять стукнул себя в грудь, но теперь без злости, а с сожалением за собственное недомыслие. Оглянулся по сторонам — далеко уже зашел, в незнакомые места — и заулыбался во все свое жирное лицо: какая разница? — хорошего всегда будет больше чем плохого, куда ни иди!

Вернейшее средство для победы над ленью — это голод: жрать захочешь — потрудишься, хоть ты раб, хоть герцог! Вот и Хвак много чего испытал, перепробовал, в погоне за ежедневной сытостью: он и мешки с телег сгружал на базарах, и кумирни обворовывал на съестное, и в охрану нанимался попутчикам на большой дороге, и демонов помогал выкуривать из деревенского храма… Единственное, от чего Хвак наотрез отказывался — за плугом ходить и камни из земли выкорчевывать.

— Земля — матушка моя, — говаривал он себе и другим, — ни лемехом, ни помыслом — не пораню матушку!

Почему он такое рек — и прилюдно, и наедине с собою? Хвак и сам этого не знал, а только держался тверже скалы: брюхо урчит и воет? — потерпит брюхо! Своровать — запросто, впроголодь жить — и это терпимо, чужое имущество сторожить — посторожим, коли заплатят, но нет возврата к земледелию, нет и не будет!