О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

— Гм… Это я для проверки. Сам теперь вижу, что ровно наоборот: это ты в него без меры свою жизнь закачивал. Друга спасал. Что ж… За друга — так и надо. Единственное что — с друзьями нельзя ошибаться. Иди, можешь сесть, если не боишься, что от тебя после этого псиной будет разить.

— Не будет, он же не горуль. — Ликующий Лин вытащил из кармана заранее заготовленный мягонький хрящик с остатками мяса и на одной ноге (другая все-таки опухла, поцарапанная щурой) запрыгал к кошме. — Гвоздик, подвинься! На-ка, держи!..

— Я продолжаю. Хотя… чего там продолжать… Щура сдохла, но не сама она проделала столь долгий путь. Ее Умана послала.

Даже упоминание о могущественном враге, богине подземных вод Умане, подославшей щуру, не могло сбить в Лине радость осознания, что все живы и скоро будут здоровы, и что в пещере тепло, и что Мотона скоро вернется из леса и всех позовет обедать… И все же сердце его тоскливо сжалось…

— Именно Умана. Я долго размышлял над некими особенностями данной истории… если тебе любопытно, могу поделиться плодами своих размышлений.

— Да, Снег, конечно! Любопытно! Еще бы!

— Вот и я так же считаю. Еще с вечера того, когда я в замке был, меня грызло изнутри… Чуял я неладное и чуял мощно, прямо. Но… сбило меня, что госпожа Олекин навернулась с лестницы без дураков, сама, случайно. Никто ничего не шептал, не подстраивал, не сговаривался; невестка, слуги — никто не виноват, я прощупал. Вот это меня и сбило с толку, с верного решения… И то еще, что щура — не нафы, думать не умеет, она не дает, не оставляет мысленный след на наши сигнальные ловушки. Я только глубокой ночью подхватился и решил немедленно возвращаться. И едва-едва успел. Умана — тварюга — обвела меня вокруг пальца, использовав случайность высокого рода.

— Какого рода?

— Высокого. Это я сам для себя так называю. Внимай и запоминай. Если бы она или еще какой-нибудь противник подстроил бы случайную встречу, случайный ушиб, случайное отравление, случайный вызов — то искушенный человек мог бы в голове перебрать, перещупать все ниточки, все струны событий, и найти фальшивую. Как ее ни маскируй, а она всегда звенит чуть иначе. Другое дело, если затаиться и неусыпно, неустанно, смиренно дожидаться природной случайности, подлинной. Здесь надобны бесконечные усердие и терпение, но зато и удар как правило бывает неотразим.

— А если бы я дверь плотно затворил? Она бы не пролезла?

— Не пролезла бы, ограду я наколдовал мощную. Но так ведь и дом я покидаю не впервые. В этом и мастерство: дождаться, пока все природные случайности разом повернутся в нужную сторону. Или не все, но — достаточные для успеха дела. Она — после ваших с Зиэлем подвигов против нафов — тебе враг, а, стало быть, и мне, поскольку я хозяин этих мест и твой учитель, стало быть, покровитель.

Считаю так: она меня унизила, богиня сия. И поступлю соответственно.

— А как?

— Зуботычинами, как еще? Взаимность, равновесие — вот закон, повелевающий Вселенной. Один из законов. Полежал? Теперь сюда ковыляй, поближе к свету, подставляй ногу на проверку… Жар, так и быть, заговорю, а ранку просто травками обложу. Еще день-два — и здоров будешь.

— А Гвоздик?

— Этот еще живучее тебя. Но — помяли его как следует, ему еще денек, добавочно к твоему.

И так оно и случилось по слову отшельника Снега. На следующий день Лину сняли повязку с ноги, на черезследующий — разбинтовали Гвоздика. У того, взамен выдранных чешуек, народились новые, еще несколько дней — и скроются почти все шрамы, обновленную шкуру будет не отличить от старой. Снег убедился, что оба окончательно пошли на поправку, прощупал каждому все ребра, косточки на руках и ногах, на задних и передних лапах, и стал готовиться в поход. Мотона, глядя на сборы, тяжко вздыхала, то и дело качала головой, приборматывала невнятное, словно бы про себя, громче обыкновенного гремела горшками и ухватами, но вслух высказывать свое неодобрение не решалась, ибо…

— Вот-вот, умница Мотона, за что и ценю, а не только за толстозадость. Свое мнение держи внутри горшка. Лучше скажи, куда я мог драконовую мазь засунуть? Вроде бы всегда я ее в кладовке держал…

— Дак, в какой кладовке-то? Небось, в холодной все время ищешь?

— А, точно! Ей же холод без разницы! Вспомнил, куда поставил! Вот она, голубушка… Лин, слушаешь меня? Старое заклинание лучше всего сводить с помощью драконьей мази. Чище всего. Свел, протер — смело новое наколдовывай, никакие ошметки от старого его уже не исказят, не подпортят…

Лин с любопытством смотрел, стараясь не выпустить из памяти ни одну мелочь, как Снег колдовал над кольчугой и мечами. Старые усиливающие заклятия он снял и с оружия и с брони, и тотчас наложил новые точно такие же.

— Мало ли, ослабли каким-то краем?.. От грозы, от происков, или от случайной ворожбы не то слово в них ударило… Кто ленится беречь собственную шкуру — обязательно с нею расстается в пользу победителя. Небрежность в нашем деле — смерть, а то и похуже. Далее. Острота и мощь оружия, крепость доспеха рукотворно подкрепляются после наложения заклятий, но отнюдь не до, если, конечно, ты хочешь все делать основательно… Вот смотри: заклятия положены, проверены, теперь можно и брусочками уважить… Меч основной, меч в запас, секира, ножи…

Лин вспомнил рассказы Зиэля и решился на вопрос:

— А ты что, в императорской гвардии служил?

Снег аж поперхнулся вместо ответа. Он долго и пристально вглядывался в Лина, потом начал водить ладонями вокруг своей головы, и ниже, вдоль груди и шеи…

— Нет, этого ты не мог… А! Старый я коровий ящер! Зиэль рассказал? Но и он… На него не похоже… Все-таки, он, иначе откуда… С чего ты взял? Отвечай четко и подробно. Глаза на глаза, не виляя. Это важно.

Испуганный Лин пояснил, что Зиэль… — «Ах, все-таки Зиэль, скотина ядовитая!..» — Зиэль рассказывал, что нельзя говорить про оружие — «точить», а можно всякими другими словами, и что в старину столичные гвардейцы любили говорить про мечи «уважу»…

— Ну, уж, в старину… Хотя… как время-то летит… Значит, опять я сам виноват, сам языком, как мечом, размахался. Тут уж ни на кого вину не переложишь.

Вся свирепость постепенно покинула чело Снега, и вновь с Лином неспешно беседует седой и терпеливый мудрец, голос его чист и негромок, руки привычно обихаживают синюю сталь секиры, на лице легчайшая, еле заметная улыбка…

— Это сейчас, с высоты прожитого, все тогдашние наши мечты и запросы представляются ерундой, а в те времена мы не колеблясь принимали смертные вызовы, равно в защиту собственной чести и чужих заблуждений. Помню, дело было — прическа!.. Прическа одной девы, и не самой графини даже… не важно как ее звали… а всего лишь ее камеристки — послужила поводом для схватки между двумя небольшими отрядами, по восемь всадников в каждом… Вперемежку — гвардейцы с придворными, кто с кем дружбу водил, против других гвардейцев и придворных дрались буквально в двухстах локтях от Дворца, наглость неслыханная! Четверо погибли, остальные двенадцать получили по три месяца подземного каземата, не различая штатских и военных, всех, кого взяли на месте — а взяли всех, оставшихся в живых, — на цепи, в грязи, на одной воде и хлебе, среди крыс, без свиданий, в темноте, без права возжигать свечи и иные светильники, магические и природные… В соседних клетках по одному сидели, победители и побежденные, покуда Его Величество, отец нынешнего Императора, лично не даровал прощение всем нам. Нас должны были казнить — не казнили. А ведь вместо неминуемой казни, по предельно смягченному формальному приговору — после каземата — военным все равно предполагалось изгнание из рядов гвардии, придворным — ссылка в отцовские имения. И от этого отмолили заступники… и заступницы. Вышли мы, попьянствовали, единым уже братством, два дня — и на восточную границу, в действующие войска, на передовую, грехи замаливать, вся дюжина, военные и бывшие штатские…