О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Оказалось, все-таки, что и у охи-охи память долгая, не хуже, чем у людей: Гвоздик сначала прыгнул, а коротко взревел уже в полете. Четырнадцать локтей расстояния преодолел он в чудовищном прыжке и упал прямо на акулью спину. Взметнулся столб белых брызг, и вода забурлила, все в кровавых лентах… Сказано ведь старшими: душа воина в мече его, в секире его, в доблести его, в умении побеждать! Но одной доблести мало против акулы или волка, оружие надобно… А оружие в комнате лежит, ибо Лину лениво показалось — на себе таскать… ну а как же: наставник Снег далеко, Зиэль еще дальше, некому спрос предъявить за лень и глупость…

Лин метнулся к одежде, выхватил швыряльные ножи с пояса, совершенно бестолковые здесь, и с ними наперевес бросился в воду: пусть он сам погибнет, за оплошность свою, но Гвоздика в беде не бросит… И уже по пояс в воду забежал Лин, вот прямо перед ним, в трех локтях, вынырнула оскаленная морда Гвоздика… и опять нырнула, и опять вынырнула, но уже вплотную. Когтистые лапы с размаху упали на плечи юноше, однако даже царапинки не оставили — успели втянуться когти. А язык — наоборот — выскочил из-за зубов и словно мокрым шершавым блином по щеке!

— Гвоздик! — Лин попытался заглянуть туда, за спину охи-охи… Ничего не видно, только язык по глазам шлепает… И не отмахнуться, с ножами-то в руках. — Гвоздик! На берег, скорее, скорее…

Гвоздик не против и на берег… Отсюда уже, с берега, взобравшись на прибрежный валун, чтобы четче видеть, рассмотрел Лин, что на прибрежном дне, в кровавой мути вяло шевелится истерзанное тело огромной рыбины… Если с поправкой на искажения в воде… локтей под десять длиною.

— Стоять!

На этот раз Гвоздик безошибочно прочуял всю мощь того, что творится в душе хозяина и ослушаться не посмел, хотя ему очень хотелось нырнуть за добычей и вытащить ее на берег. Ох, и глупый был враг!.. Но силищи невероятной…

— Ну, дурачок ты у меня, дурачок… Неужели ты думаешь этакую тушу на берег вытянуть?

Да, именно это и думал Гвоздик. Чего тут сложного: уперся во все четыре, прикусил покрепче — и тащи!

— Угу. Ты бы еще медведя за собой волок… Утонешь по уши, таскавши — не в воде, так в песке. Эта акула, чтобы ты знал, ничуть не меньше медведя весит, просто она в воде легче кажется. Все, уходим, Гвоздик, не могу на это смотреть. Уходим!

Море — это море. Пока ты в воде невредим бултыхаешься и сохраняешь при этом осторожность — оно ласковое, оно тебе друг. Но ты поранься, да еще испугайся при этом, покричи, побей руками и ногами по прозрачным волнам… Съедят без промедления. Наверняка в этой мути мелкие хищные рыбы уже клюют поверженного великана, а немного погодя и другие подтянутся, покрупнее. Вон треугольник… и еще один…

Умны охи-охи, ничего не скажешь: только что Гвоздик скулил и рвался в воду, чтобы закончить начатое — уже успокоился, разве чешуя все еще дыбом вдоль хребта и маленькая голова грозно ощерена. Нет, в это бурлящее месиво, на чужие клыки в чужой среде обитания, Гвоздик не полезет, тут уж не игра…

— И правильно, и пойдем. А наверху нас уточка ждет. Тебе тоже кое-что от нее перепадет. Остальное — ящерным мяском доложим. Любишь ящерное?

Любит. Гвоздик всякое любит. Что… Что такое с хозяином?

Лин остановился на мгновение и схватился левой рукою за грудь… в глазах потемнело… Нет, отпустило… Ой, как резануло внутри. Что это было? А, Гвоздик?.. Что это со мною было, не знаешь?.. — Гвоздик не знал, все что он мог, это преданно вилять хвостом и смотреть в глаза.

Лин болел очень редко, в последний раз — еще ребенком, после злополучного нападения щуры, посланницы богини подземных вод Уманы. А с тех пор — ни разу. И вдруг одновременно хлестнуло по груди, по глазам, по горлу… Обереги и амулет — молчат, и сам он ничего такого внешнего не ощущает…

— Что с вами, молодой господин? Не в море ли поранились? Может, на морского ежа наступили? Или акула, не дайте боги…

— Нет, все в порядке. — Лин поднял повыше подбородок и улыбнулся. — Не ранен, не напуган, не отравлен… Солнцем голову припекло, вероятно. Подавай птицу. Готова утка?

— Только что! В самый раз. Вам — утку, а…

— Этому — требушины ящерной, на вес. Примерно, с ведро по объему. Смотрите, чтобы желчь не попала. И не забудьте камни из зобов вытряхнуть, я эти трактирные хитрости очень не люблю.

— Что вы! И в мыслях не держали! — Хозяин с хозяйкой дружно закланялись, кивая друг другу, дескать — да, мол, совершенно не в их обычае обманывать постояльцев… Что поделать, кто-то сопляка в дорогу просветил, надоумил… Не вышло — и не надо, он и без этого хороший юноша, не привередливый и не жадный. Они и так свое возьмут. Но зверь у него — это да! С таким чудовищем и среди акул можно купаться! Однако — видели бы его родители!..

К концу обеда странная немочь покинула тело без остатка: дышится легко, сил полно, в желудке приятная тяжесть… Глаза слипаются… Чернику проведать — и в комнату, вздремнуть до заката.

Дрема до заката обернулась слабостью во сне и беспробудным сном до утра, так, что даже Гвоздик начал к рассвету подскуливать, на двор проситься… Пришлось Лину вставать спозаранку, но хозяин с хозяйкой и двое слуг, пожилые мужчина и женщина, еще раньше были на ногах и хлопотали по хозяйству. Так и должно быть, так и при Лине было: гости спят, а хозяева уже вовсю — и в птичнике, и в конюшне, и на кухне, и у колодца…

— Мы уж вас не стали будить. Мой к дверям как ни подойдет — а вы, с позволения сказать, похрапываете себе, молодой господин, да так спокойно, что сразу слышно — от здоровья спите, не от болести. От вас храп идет, а ваш… Гвоздик — учует Кошуна, мужа моего Кошун зовут — учует и рычать, сначала тихонечко, а потом громче. Ну, мы, от греха подальше, и не стали вас будить к ужину.

— И правильно сделали. Я уезжаю…

— Ой, да что вы так ненадолго! У нас такие замечательные места, для охоты, для отдыха, вы только… Мы вам не угодили?!

— Пора. Знаю, вижу, что приятные места, кухня отличная, во всем вы угодили, однако мне пора, дорогая хозяюшка. Пора, вот и все. Как вас зовут?

— Нарина, с вашего позволения.

— Нарина, я вчера грозился мыльню принять, но — сон меня сморил. Есть сейчас горячая вода?

— Сколько угодно! Прикажете налить?

— Да. Пока я вымоюсь, сварите мне кашки на молоке, покруче, чтобы комком на ложке висела. Умеете такую?

— Покруче — так покруче, конечно сделаем, наука нехитрая! Кошун! Дорогой, где корыто, которое я вчера мыла? Корыто давай, вытаскивай его обратно, молодой господин торопится.

Снег накрепко приучил Лина не бояться случайностей, но и не доверять им ни в коем случае! Лин был здоров — и вдруг заболел. Хворь, внезапно его скрутившая, совершенно ему незнакома, ни по признакам, ни по ощущениям. Это не отрава, не горячка, не ушиб головы… Амулет и обереги как молчали, так и молчат, но ведь — было! Беспомощной куклой провалялся он в постели полдня, вечер и ночь — почему? Встревоженный Лин уже не помышлял ни об охоте, ни о повторном знакомстве с дорогой, по которой он однажды ехал вместе с Зиэлем, нет, он гнал напрямик, домой. Быть может, его недомогание — случайный каприз тела, а может быть — и происки… чьи… Чьи происки? Ну… той же Уманы… Вчера замирилась, сегодня передумала, увидев, что бдительность усыплена…