О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Но однажды двенадцатилетний Хоггроги, воспользовавшись удачным мигом, сбежал от слуг и нарвался в одном из запущенных подземелий замка на какого-то полоумного нафа, одинокого и голодного, вполне возможно, что изгнанника, покореженного то ли старостью, то ли его отвратительными соплеменниками… Это была чистая случайность, ибо замковые жрецы свою службу несли исправно, на все подозрительные места накидывали защитные и сигнальные за-клятья, да и нафы никогда не беспокоили обитателей замка… Но вот — случилось, и Хоггроги принял бой, вместо того чтобы просто убежать… Сквозь многочисленные трещины и щели в сводах подземелья просачивался дневной свет, очень узкими и трепетными лучиками проникал, но вполне достаточно, чтобы непроглядная тьма выцвела в полутьму, посильную человеческому глазу.

— Да, — вспомнил Хоггроги, — наф был хром, вдобавок ко всем своим бедам, и догнать меня просто бы не сумел.

— Что вы сказали, ваша светлость?

— Ничего, это я сам с собой разговариваю. Подлей-ка еще горяченькой, распарюсь. Успеем?

Слуга сбегал к песочным часам, вернулся и зачерпнул ушат кипятка.

— Успеем, ваша светлость. Даже и в мыльню бы успели… Столько или еще?

— О-о-о… Достаточно. И не отвлекай меня, я думаю.

Наверное, наф охотился на одичавших домовых, а Хоггроги ему помешал. Главное было — не подставлять свою плоть под нафьи клыки и когти, ибо гниль и грязь на них — подлее любой отравы. Хоггроги швырнул в нафа все четыре ножа, что были при нем — да без толку. С самого раннего детства он знал, конечно же, что на нафов простая сталь не действует, но… Просто захотелось попробовать. Попробовал — и остался почти безоружным, ибо, по малолетству его, ему ничего увесистее кинжала на поясе не полагалось. Зато кинжал у него был высшей пробы, фамильный: прапрадед еще ковал, да лучшие жрецы и колдуны Империи все новые и новые заклятья накладывали, слой за слоем, поколение за поколением.

Хоггроги раз отпрыгнул и другой, а на третий — нырк под когти правой нафьей лапы и пырнул его в бок. И опять отскочил. Хоггроги до сих пор был уверен, что в тот день он бы и в одиночку управился с нафом, да прибежал отец, невесть откуда почуявший опасность для своего сына. Выскочил из-за угла, огромный, горячий и бесшумный: сына затрещиной угостил, нафа мечом. Хоггроги кубарем покатился, собирая с каменного пола на праздничную батистовую рубашку плесень и полусгнившее домовячье дерьмо, а наф на месте опал беззвучно, превратившись в две осклизлые кучи.

Следом уже и караульные набежали, и Марони, сенешаль отца, весь еще с каплями соуса на бороде… Жрецы тут как тут, слуги… Ощупывали, осматривали, обтирали да переодевали… А потом, когда убедились, что цел и невредим, проводили на суд и расправу, в отцовские покои.

— А ну как он бы тебя сожрал? Ведь я мог вернуться из похода не вчера, а послезавтра, или через неделю? Полагаю, что матушка очень бы расстроилась такому обороту событий.

— Не сожрал бы, небось, я ему печень уже проткнул.

Ведди загыгыкал в ответ и добродушною рукой, стараясь не задеть распухшее ухо отпрыска, взъерошил ему волосы, и так уже торчащие беспорядочно куда попало.

— Дурачок. Я, например, не знаю, существует ли у них печень, и если да, то как расположена. Где твои ножи швыряльные?..

Хоггроги виновато потупился. Грязные куски железа, извлеченные из нафьей слизи, ножами уже назвать было нельзя, до такой степени их изъела непонятная ржа.

— Не слышу ответа?

— Пропали ножи.

— Пропа-али у него. Пусть Марони лично тебе подберет, и впредь будь, пожалуйста, умнее. А теперь ступай к матушке, уж она тебе задаст как следует, уж она грозилась!..

Хоггроги выскочил из покоев отца и помчался к матери, ничуть не устрашенный отцовским предупреждением, ничего она не задаст! — И точно: мать только ахнула, заплакала в голос и прижала его к себе, вся такая пышная, самая добрая на свете, пахнущая кипарисом и мятой, а хор из приживалок и фрейлин ее свиты дружно подхватил жалобные причитания… Хоггроги тогда еще подумал, что проще было бы вытерпеть взамен две отцовские оплеухи. Но матушку он очень любил, пришлось терпеть.

— Это тебе батюшка так?

— Угу.

— Ну, не беда, все быстро заживет, своя рука — не драка. Отец суров, но всегда знает, что делает. Ухо твое уже в дороге пройдет, потому что на днях ехать вам в столицу, он тебя государыне представит, ею самою время точное вам обоим назначено. Для того-то отец и с кочевниками пораньше поспешил управиться. Тсс, тише! Ты мне тут все разнесешь своими лягушкиными прыжками. Это пока секрет, не выдай меня. Хочешь вареньица?

Не-ет, какое тут вареньице! Более всего на свете Хоггроги хотелось выскочить во двор, оседлать коня и помчаться куда глаза глядят, хохоча от радости и восторга, в предвкушении путешествия, но…

— Да, матушка. Только, чур, вишневого!

Маркиза Эрриси тотчас хлопнула служанкам в ладоши.

— Конечно, конечно, мой птерчик! Ты ведь так и умчался из-за стола, толком не поев.

— Нет, я поел. И я не птерчик!

— Ничего ты не поел, я же видела, что у тебя на блюде, а кроме того, стольник мне все в подробностях докладывал… Вишневого несите его сиятельству, с пеночкой… И со сладкой булочкой, так? Давай, ты до ужина со мной побудешь?.. Вечером-то опять у нас пир горой. Устала я, хоть выжми, да куда денешься в такой праздник: уклониться от него — тут же все гости обидятся…

Да, тогда, в тот весенний день, тоже был праздник, и скорее всего тот же самый: пробуждение ото сна Матушки-Земли. Хоггроги вздохнул во всю мочь широченной груди и полез на сушу из ванной. К ноге пристал клок мыльной пены… не стряхнуть… но старый слуга ловко мазнул по ноге полотенцем, с поклоном протянул мягкое обтирное полотно… Вот и отцу, наверное, так же хорошо служил… Эх… А сегодня праздник получился двойным: внешне он — как всегда в эту пору, а неявным образом — чествование молодого маркиза, ставшего из «сиятельства» «светлостью». Такова традиция в доме мар?кизов Короны: прямо поздравлять неудобно, ибо восхождение сына — это всегда гибель отца, по которому скорбь у родных и близких еще не прошла, и долго, очень долго не пройдет… Но… Жизнь продолжает свой путь и никого ждать не собирается, знай поспевай за нею!..

И в третий раз прозвонили колокола, созывающие на пир. Этот оповещающий знак был общим для благородных гостей маркиза и простолюдинов, которым также полагалось обильное угощение от щедрот повелителя, но если простые люди — слуги, домашние и чужие, крестьяне, ратники, бродячие жрецы — не медля ни единого мига, ринулись к столам, развернутым и накрытым во дворе замка, то благородным господам, скопившимся в парадном зале «Гнезда», рядом со столовым залом, пришлось подождать еще… Самыми обделенными на этом празднике оказались, как всегда, лицедеи, сказители, музыканты и скоморохи: их согнали в отдельную комнату и стража бдительно следила, чтобы ни один из них не успел напиться допьяна или даже насытиться… Все будет потом, вволю будет, хоть до смерти опейтесь и облопайтесь, а пока — терпеть и ждать своего часа, чтобы не ударить в грязь лицом перед гостями, в полную силу насладить их своим искусством…