Александр Бушков - Анастасия (сборник)

Все. Хватит, пожалуй. Брюс швырнул лом в экран лазерного локатора, смахнул пот со лба, медленно стянул оранжевые резиновые перчатки. Смотрел в окно, на синие вершины. Затрещали петли, дверь рухнула, разметывая баррикаду из столов и кресел. Брюс сказал несколько слов в маленькую рацию, обернулся к направленным на него стволам. Пока к нему шли, он стоял и улыбался усталой и гордой улыбкой человека, добросовестно и вовремя выполнившего трудную нужную работу.

12

Перестаньте, черти, клясться на крови…

Б.Окуджава

Они бежали вдоль двойной шеренги истребителей, бросая в воздухозаборники изготовленные из зондов магнитные мины, которые сразу же прилипали где–то там, в теплой темноте. Время от времени останавливались, оборачивались и стреляли по преследующим их безопасникам.

Леня, Ленечка Шамбор, любимец молодых поварих и ученых дам средних лет, несмотря на всю осознаваемую им серьезность ситуации, веселился от души, сшибая пулями фуражки с голов преследователей. В голове у него шалыми мартовскими зайцами плясали кадры из вестернов — такая уж это была натура.

Шалыган, он же бывший генерал–лейтенант аэрологии, он же бывший пилот из легенды — Ракитин, наоборот, относился к перестрелке чрезвычайно обстоятельно и серьезно. В руке у него был именной пистолет с серебряной пластинкой на рукоятке, врученный некогда самим маршалом Н. Когда арестовали Светлану и маршал не помог, Ракитин сгоряча хотел было выбросить пистолет в сортир, но решил подождать, и правильно сделал буквально через три дня маршал Н. получил высшую меру социальной защиты как агент семи империалистических разведок и трех эмигрантских подрывных центров.

Перед глазами у бывшего Ракитина стояла та ночь, перевернутая квартира, равнодушные лица конвоиров, свое собственное унизительное бессилие, бледная Светлана и откровенно раздевавший ее взглядом Лев Шварцман, карающий меч и сокол.

Сейчас у всех у них, тех, что бежали следом, были лица Левки Шварцмана. Плача от радости, Шалыган стрелял и хрипло рычал всякий раз, когда попадал и перебегавшая вдали фигурка застывала на земле.

На горячей бетонке лежал капитан Окаемов, зажав обеими руками живот. В животе раскаленным угольком засела пуля из шалыганова пистолета. Пуля была неправильная, по высшей справедливости она должна была угодить в кого–нибудь из тех, карающих мечей и соколов, что частью расстреляны, а частью доживают на хорошей пенсии — в любого из них, но не в Окаемова, которого отец зачал на радостях, вернувшись из тех краев, где в вечной мерзлоте лежат мамонты и люди, и мамонтов мало, а людей настолько много, что некоторые в них не верят (но там нет ни маршала Н., ни Светланы Ракитиной, а где они — дьявол весть).

Капитан Окаемов лежал и тихо плакал от боли и от растерянности: он никак не мог понять, в голове не укладывалось — за что его? Почему именно его, почему вообще это происходит? Он беззвучно шевелил губами, никто в суматохе не обращал на него внимания, но ему–то казалось, что он кричит во всю глотку волевым командирским голосом: «Прекратить огонь!».

Выстрелы в самом деле смолкли, и капитан Окаемов, не понимая, что они смолкли для него одного, удовлетворенно улыбнулся, умирая.

В здравом рассудке Шалыган никогда не поступил бы так, но он уже не был собой, безумие, замешанное на долголетней боли, ненависти и страхе, поднялось из глубин сознания и залило череп, как заливает вода тонущий корабль. Генерал–лейтенант аэрологии Ракитин, лауреат и кавалер, талант, работяга и удачник, окончательно перестал существовать. Остался один Шалыган.

Пуля попала ему в грудь. Леня подхватил старика под мышки и волоком оттащил за истребитель. Нагнулся.

— Будьте мужественны, Ридли, — четко выговорил Шалыган. Божьей милостью мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю, им не погасить никогда…

Среди достоинств Лени никогда не числилось знание исторических афоризмов, и он попросту решил, что старик бредит перед смертью. Убедившись, что это конец, он опустил Шалыгана на бетонку, отсалютовал наспех и побежал дальше.

Когда пуля полоснула по шее, он в первый момент подумал: это неправильно, так не играют. Крови было так много, что она казалась ненастоящей киношной краской. Потом пришла боль, но он держался, бежал, зажимая рукой с пистолетом шею, бросая другой мины. Осталось три, две, одна… Все. Он отшвырнул пистолет, достал плоскую коробочку и положил палец на кнопку.

Лязгнул металл о металл. Из–за ближайшего самолета навстречу ему выскочил бледный от испуга и азарта юный сержантик. Грохота очереди Леня не услышал — бетонка стремительно неслась в лицо. Цепенеющий палец придавил кнопку, и шеренги истребителей вспучились алыми снопами пламени.

…Панарин услышал грохот взрыва и заторопился. Пальцы проворно находили нужные контакты, соединяли проводки, подключали новые. Взрывное устройство в компьютере Отдела Активной Обороны он уже почти смонтировал, оставались пустяки. За дверью гремели выстрелы — Коля Крымов поливал коридор из отобранного у охранника автомата, удерживая столпившихся за углом безопасников.

Автомат вдруг захлебнулся, и затопотали бегущие. Панарин знал, что им еще придется повозиться с дверью, но на всякий случай достал пистолет из кобуры, продолжая другой рукой соединять клеммы.

Видимо, Тарантул успел все же подключить какие–то защитные системы. Взрыв бухнул преждевременно. Панарин пролетел спиной вперед через зал, ударился об стену и сполз по ней на пол. В коридоре притихли.

Обморок длился не долее нескольких секунд. Панарин провел ладонью по лицу, смахнул кровь и копоть и с радостью убедился, что глаза в порядке просто густой дым заволок зал. В коридоре опомнились, и град ударов обрушился на дверь.

Панарин добрался до окна, высадил его всей тяжестью тела и спрыгнул со второго этажа. Упал. Вскочил. Рвущая ветвистая боль в боку скрючила его, но он страшным усилием выпрямился и заковылял, шатаясь, к зданию дирекции. Кровь капала на асфальт, в висках ломило, голова кружилась. Может быть, это была его последняя дорога. Может быть, нет.

Держась за стену, он вышел на площадь. Там поблескивала шеренга знакомых лимузинов, у головного сгрудилась комиссия в полном прежнем составе, а чуть подальше стояли у огромного голубого автобуса человек тридцать — все с чемоданами, все в необмятой летной форме, очень молодые. Все: и комиссия, и новобранцы аэрологии, — смотрели в сторону летного поля, где что–то с грохотом рвалось и в вышину плыли дымы.

Держа пистолет в опущенной руке, Панарин давил на спуск, пока не кончилась обойма. Пули с визгом рикошетили от асфальта и улетали неизвестно куда. Своего он добился — все, кто был на площади, повернулись к нему, он увидел недоумевающие, испуганные, удивленные лица, криво улыбнулся и оттолкнулся ладонью от шершавой бетонной стены.