Александр Бушков - Анастасия (сборник)

– Я знаю, – сказал Рид. – Это история. Перечень событий и дат. Но там нет главного – всеобъемлющих истин.

– Господи, а откуда им взяться в истории? Никаких всеобъемлющих истин в истории не бывает…

– И все же…

– Ах, ну да… – сказал князь. – Думаете, вы первый, кто пытался выяснить, что обо всем этом думаю лично я?

– Я надеюсь, что буду первым, кому вы ответите наконец…

– Так вот, я – привык…

– Спасибо, – сказал Рид. – Это хороший ответ.

– Будь это пыткой для объекта, садистским удовлетворением мстительных победителей, пытка очень скоро потеряла бы смысл и удовольствие для самых лютых палачей. Мы просто привыкли за четверть века, вот и все. Знаете, если бы всю правду узнал Старик, для него это наверняка было бы меньшим потрясением, чем для меня. Честное слово, я в этом уверен. Не могу объяснить, не умею… Кажется, я сам уже не мыслю мира без совдеповской России, уместившейся на территории Горок, иногда самому верится, что по Бразилии носится красная конница, а где–нибудь в Эфиопии или, вот абсурд, в Берлине сидят комиссары…

– И что же, он так ничего и не заподозрил за все эти годы?

– У меня работают не бесталанные люди, – бледно усмехнулся князь. – Быть может, лучшие сценаристы мира, которые никогда не удостоятся премий. Ему давно объяснили, что с точки зрения высших интересов партии полупарализованному вождю не следует появляться перед массами и участвовать в работе съездов, были разработаны сложнейшие, логически непротиворечивые концепции и сценарии, в полной мере учитывавшие психологию этих… господ и их видение будущего… Впрочем, иногда, крайне редко, мы вывозим его на «митинги». И демонстрируем достижения мировой революции – например, вовсе нетрудно вмонтировать в снимки бразильского карнавала несколько красных знамен и лозунгов, объявив происходящее парадом в честь очередной годовщины революции… Ет цетера, ет цетера… Словом, я готов прозакладывать голову, что он никогда, ни за что… А–пропо, что он вам написал?

Дерек развернул бумажку. И вздрогнул. Это длилось миг. Князь был, разумеется, светским человеком, и не стал заглядывать Дереку через плечо. Это помогло журналисту овладеть собой. Кажется, его голос звучал совершенно спокойно:

– Товарищу Дереку Риду – с коммунистическим приветом. И подпись.

– Ну да, конечно, – с оттенком скуки произнес князь.

Дерек повернулся к окну. За окном уже проплывали шумные московские улицы, и златоглавые купола храма Христа Спасителя возносились над одной из красивейших столиц мира. В кармане у Дерека лежал листок бумаги, на котором торопливым старческим почерком было написано: «Батенька, у вас добрые глаза, черкните записочку, и – молоком между строк! Кто меня здесь запер – Троцкий или Феликс? Напишите, Христом молю!»

Это была, если подумать, сенсация века. Непредставимой стоимости раритет. Пожалуй, Арманд Хаммер или люди из Гуверовского института без единого слова заполнили бы ему чек с полудюжиной нулей после единицы…

Если только он продаст.

Дереку вдруг показалось, что он, продав записку, расставшись с ней, так никогда и не ответит для себя самого на череду проклятых вопросов – что есть Истина? Где границы игры и есть ли они? Кто мы и куда идем? Что есть иллюзия и что есть счастье? И сколько еще нерешенных вопросов потянут за собой эти?

Странное дело – Рид стал грустен.

Быть может, это означало лишь, что юность – закончилась.

1988

Все начинается в полнолуние и длится три дня. Почему так – загадка. Есть многое на свете, друг Горацио… словом, так природа захотела, почему – не наше дело.

Климент Ефремович Ворошилов, первый красный офицер, готовит все тщательно, по–бабьи обстоятельно – самовар, горячительные, сытная закуска. Он ходит кругами вокруг красиво и богато убранного стола, что–то трогает, что–то подвигает, садится и вздыхает грустно, глядя на экран телевизора, где беззвучно журит кого–то обаятельно–настороженный Михаил Сергеевич. «Ты болтай меньше, Чека создавай, Чека…» – хмурится первый красный офицер.

Но тут приходит Семен Михайлович Буденный, символ и легенда, вешает фуражку и шинель с полковничьими погонами, ерошит кончиком пальца жиденькие усы, шумно восторгается столом. К. Е. по–бабьи жеманится, и маршалы пропускают по первой.

Последним появляется маршал Жуков, мирно настроенный, пока не принял, как следует. Стакана после пятого, когда беседа перекинется на Афган и Персидский залив, Жуков начнет орать на обоих легендарных, поминая им бездарность, проявленную во время вероломного нападения немцев. Легендарные, конечно, обижаются и сиплым дуэтом орут, что в гражданку они как–никак вершили большие дела, а Жуков был Ванькой–взводным, так что лучше бы ему помолчать, и вообще, они проливали кровь и за этаких вот Жуковых в том числе… Вскоре они остывают, и разговор плавно съезжает на мирные воспоминания о гражданской. «И комиссары в пыльных пейсах склонятся молча надо мной…» – ржет К. Е., за что получает легонькую выволочку от С. М. – так, порядка ради. Долго, смачно, со вкусом матерят Троцкого, потом – нынешнюю молодежь.

И все это время в темном углу сухопарым изваянием сидит старшина Тулигенов, тихо–тихо, как мышь под метлой. Словно бы его здесь и нет. Только изредка бесшумно протянет руку за стаканом, пригубит самую чуточку коньяка, чтобы рот промочить, – и вновь замрет, как степная каменная баба.

Сам он напьется потом, ему нельзя пока что. Потому что, стоит Тулигенову расслабиться, и чертями из сказки мгновенно улетучатся все три легендарных маршала, а на их месте в тех же позах останутся два ничем не примечательных полковника и вовсе уж скучный майор. Потому что маршалы – дело рук Тулигенова, который на самом деле и не Тулигенов вовсе (дело было непростое, но два полковника с майором оформили его–таки погибшим на учениях, сочинили новую фамилию и произвели в старшины. Трудно было, попотеть пришлось, но справились).

Тулигенов, единственный оставшийся в живых наследник ушедшего в вечность немногочисленного рода колдунов, живших некогда в песках у иранской границы. Тулигенов, которому ничего не стоит с наступлением полнолуния вселить в кого угодно чью угодно чужую душу. Сочетание получается жутковатое – и прежнее «я» не подавляется полностью, и нововселенная душа не сохраняет свою личность на сто процентов. Что–то вроде сна, когда точно знаешь, что спишь. Но насквозь реально и привлекательно до сладкого ужаса.

Почему–то два полковника и майор зациклились на трех легендарных маршалах, будто пьяницы, что по сто раз за вечер гоняют любимую кассету, мусоля жирными пальцами клавиши магнитофона. К этому они пришли не сразу – кто–то побывал Наполеоном, кто–то Кутузовым, но именно Жуков притягивает до дрожи, даже больше, чем Александр Македонский, страшно хочется побывать Жуковым снова и снова…