Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007

— Янь-Горыня знает, что не смирился ты с наветом ее, потому тебя и не пускает. Кто покорился ей, тому она даст до дальнего берега доплыть, до доброй земли. И ступить на нее тоже даст. Некоторые и ступают.

Некоторые… почто ж не все?

— Скажи мне, дед, неужто каждый смиряется? Неужто никто не бьется, не сохраняет чести, не выбирает гибели? Неужто?

Я спрашивал и страшился ответа. Потому как скажет — «Так и есть», и будет это значить, что и мне общей доли не миновать… а я того не хотел.

Но дед ответил такое, что от души у меня разом отлегло.

— Не каждый, вестимо. Многие борятся… не умеют судьбу свою принимать. Кого-то и силой усмирять приходится, по-злому. Кормятся их душами море да Янь-Горыня… — Дед примолк, будто задумавшись. После добавил: — Многие еще гибнут от тоски. В основном женщины. Дети тоже, но они если умирают, то на кораблях, до того еще, как ступают на Салхан. Если уж доплыли, то живут…

Я вспомнил, что, когда мы причалили, на берегу среди полоненных я не видел ни одного младенца. И плача детского не слышал. То странно было: ведь, если рассудить, младенчиков как раз нероды должны были перво-наперво хватать. Те вырастут и вовсе знать не будут, где родились… И хватали ведь небось. Только труден путь на Салхан-остров, немногие переживают дорогу. Что уж дети…

Я обхватил плечи руками, зябко мне что-то стало, так же, как прежде кинуло в жар. Сказал:

— То хорошо, что не все смиряются. Утешил ты меня… спасибо.

Дед посмотрел на меня искоса. Хотел будто сказать что-то — и не сказал. Меня вдруг любопытство разобрало.

— А тебе, дед Смеян, самому сколько годков было, когда неродам попался?

Молчит. Али и вправду забыл? Ну, за его-то лета — немудрено…

— Нисколько, — сказал дед. — Родился я здесь.

Я рот так и открыл. А он снял котелок с очага ловкой рукой, подул — и мне протянул.

— На-ка выпей. Снаружи ты вроде согрелся, а изнутри теперь тоже не повредит.

Я взял. Обжег ладони о горячие стенки, а едва то заметил — так деда глазами поедом ел. Это сколько ж лет ему?! Сколько веков? И разве живут столько?

— Так что, — спросил, не в силах унять любопытство, — ты видел Янь-Горыню?!

— Видел.

— И какая она?

— Такая, что раз увидишь — другой не захочется. Пей, говорю.

Я выпил залпом. Нутро мне так и ожгло, но хороший это был огонь, ладный. Поставил я котелок на скамью. Дед Смеян наклонился, согнув старую свою спину, и ворошил угли в очаге. Я потянулся, забрал у него кочергу.

— Дай я…

Пока угли разгребал, не знаю, глядел он на меня или нет. Потом он спросил:

— Что делать теперь будешь, Лют?

Прикипело ко мне это имечко… а что, не хуже родного. Вернее даже. Хотелось бы, чтоб было вернее. Лютовать всяко лучше, чем маяться.

Только вопрос старика совсем не по нраву мне пришелся. Не хотел я о том думать, а пришлось. Ответил я нехотя:

— Не знаю… что присоветуешь?

— Пока у меня поживи. Видишь, один я остался на старость… Оставайся покамест. А там видно будет.

Что тут сказать? Все равно мне идти было некуда. Дед поднялся со скамьи, тяжко опершись на мое плечо.

— Горниц много, выбирай любую. А только не эту, в этой я сам сплю, стариковских привычек не изменишь.

Я оглянулся на него. И тут вспомнил, что он мне сказал у кнеже го двора.

— Слушай, дед… а почему ты мне тогда велел крайнюю лодку справа взять?

— А она самая старая, — отозвался дед спокойно. — Ее загубить меньше всего было жаль. Ложись-ка, парень, спать. Долог был у тебя день.

Ох и странен, ох и дивен был дед Смеян… С первого взгляда не по нраву он мне пришелся, а чем дальше, тем меньше я в нем понимал. То, что он един среди всех неродов был свободным человеком, то, что своими глазами видел злую богиню и своими ушами слыхал ее проклятие, то, сколько боли чужой перевидал на своем долгом веку… все это мне чудно было, и робел я перед ним — и не я один. Понял теперь, отчего люди его и уваживали, и чурались: он ведь один из тех, кто беду на них всех накликал, и он же — последняя память о том, что прежде иначе жилось на Салхане. Этот дед еще застал чудный град Салрадум, Серебряный Город, и видел Салхан-гору белой. Я спросил его как-то, отчего он песен про это не складывает — красота ведь была небось! А он ответил:

— Я, дитятко, не умею складывать песен. Чужое пою, а чтобы свое — так Радо-матерь не одарила голосом.

Мне почудилось тогда, что лукавит, но расспрашивать не стал. Боялся я деда. Вроде он ласково со мною держался и приветливо, а было что-то в этой ласке, от чего душу мне выворачивало. И хитер был дед… не по-доброму хитер. Это я потом понял, когда дошло до меня, зачем он мне свой кров предложил.

Я думал — работать на него стану. А не давал он мне работы. Вставал до зари, а порою мне чудилось, что и вовсе не ложился. Сам дрова колол, воду таскал, еду на очаге грел. И откуда силы в нем были, и как все успевал? Я помогал ему, как мог, да только видел, что не нужен я ему, он и сам без меня справится. И стало мне худо. Совесть меня ела — за так стариковский кров и харч принимать. И знал он это, изувер, когда к себе меня звал. Знал, что затоскую скоро и за ворота глядеть начну. Я же из дому почти и не выходил — сил несть было смотреть на Салхан-град, на лица неродов, на их печальных детей… а ну как еще кнежа встречу на улице или Счастливу? Нет…

Так неделя, почитай, прошла. Как-то раз я взялся дрова рубить — глядь, а топора нет. Пошел к деду просить. А он глаза прижмурил: не надо тебе топора, дитятко, вон, глянь, солнышко на дворе, чай последнее в этот год, иди посиди, погрейся… Тогда я не выдержал, накричал на деда — почто, говорю, в дом к себе взял, а работать не даешь? Дед руками развел — уж прости, родненький, а так привык, все сам, стариковских привычек не изменишь…

Ну, что делать? Был бы на Салхан-острове лес — убежал бы в лес, глядишь, как-нибудь прокормился бы. А только не было почти леса, так, редкие кустики да хилые деревца, понатыканные промеж скал. Березу на растопку — и ту нероды торговали на материке. В работники к кому-нибудь наняться? Так все равно враги, ни к одному нету мочи идти на поклон… да и неизвестно еще, возьмут ли. Я готов уже был сам проситься на рудники, да только дед, услышав про то, засмеялся. Он редко смеялся, даром что имя такое носил, и от того его смех звучал особенно обидно. Не возьмут тебя, сказал, и не просись. Ты дитя еще, а детей на Салхане ценят не зато, что киркой махать горазды — пусть бы даже и горазды.

Тут уж я озлился всерьез. Дитя, говоришь? Могута тоже так говорил, да где теперь Могута? Поди его спроси! И лишь только я Могуту помянул — сверкнули дедовы глаза так, будто он все время только того и ждал, что я первый об этом заговорю.

— А не пойти ли тебе к господину нашему Сребляну, дитятко? — спросил нараспев, хитро жмурясь. — Он-то видал, как ты свалил Могуту. Попросись — авось возьмет, найдет для тебя какое ни есть дело.