Анджей Сапковский - Последнее желание. Меч Предназначения (Ведьмак)

— Геральт. А тебя, хозяин? К примеру же.

— Нивеллен. Но в округе кличут Ублюдком либо Клыкачом. И детей мною пугают. — Чудище опрокинуло в глотку содержимое гигантского кубка, затем погрузило пальцы в паштет, выхватив из блюда половину за раз.

— Детей, говоришь, пугают, — проговорил Геральт с набитым ртом. — Надо думать, без причин?

— Абсолютно. Твое здоровье, Геральт!

— И твое, Нивеллен.

— Ну как винцо? Заметил, виноградное, не яблочное. Но ежели не нравится, наколдую другого.

— Благодарствую. Вполне, вполне. Магические способности у тебя врожденные?

— Нет. Появились, когда это выросло. Морда, стало быть. Сам не знаю, откуда они взялись, но дом выполняет все, чего ни захочу. Ничего особенного. Так, мелочь. Умею наколдовать жратву, выпивку, одежу, чистую постель, горячую воду, мыло. Любая баба сумеет и без колдовства. Отворяю и запираю окна и двери. Разжигаю огонь. Ничего особенного.

— Ну как-никак, а все же… А эта… как ты сказал, морда, она давно у тебя?

— Двенадцать лет.

— Как это вышло?

— А тебе не все равно? Лучше налей еще.

— С удовольствием. Мне-то без разницы, просто любопытно.

— Повод вполне понятный и в принципе приемлемый, — громко рассмеялось чудище. — Но я его не принимаю. Нет тебе до этого дела, и вся недолга. Однако, чтобы хоть малость удовлетворить твое любопытство, покажу, как я выглядел до того. Взгляни-ка туда, на портреты. Первый от камина — мой папуля. Второй — хрен его знает, кто. Третий — я. Видишь?

Из-под пыли и тенёт с портрета водянистыми глазами взирал какой-то толстячок с пухлой, грустной и прыщавой физиономией. Геральт, который и сам, на манер некоторых портретистов, бывал склонен польстить клиентам, грустно покачал головой.

— Ну, видишь? — осклабившись, повторил Нивеллен.

— Вижу.

— Ты кто такой?

— Не понял.

— Не понял, стало быть? — чудище подняло голову. Глаза у него загорелись, как у кота. — Мой портрет, гостюшка, висит в тени. Я его вижу, но я-то не человек. Во всяком случае, сейчас. Человек, чтобы рассмотреть портрет, подошел бы ближе, скорее всего взял бы свечу. Ты этого не сделал. Вывод прост. Но я спрашиваю без обиняков: ты человек?

Геральт не отвел взгляда.

— Если ты так ставишь вопрос, — ответил он после недолгого молчания, — то не совсем.

— Ага. Вероятно, я не совершу бестактности, если спрошу, кто же ты в таком разе?

— Ведьмак.

— Ага, — повторил Нивеллен, немного помолчав. — Если мне память не изменяет, ведьмаки довольно своеобразно зарабатывают на жизнь. За плату убивают разных чудищ.

— Не изменяет.

Снова наступила тишина. Языки пламени пульсировали, устремлялись вверх тонкими усиками огня, отражались блестками в резном хрустале кубков, в каскадах воска, стекающего по подсвечнику. Нивеллен сидел неподвижно, слегка шевеля огромными ушами.

— Допустим, — сказал он наконец, — ты ухитришься вытащить меч прежде, чем я на тебя прыгну. Допустим, даже успеешь меня полоснуть. При моем весе это меня не остановит, я повалю тебя с ходу. А потом дело докончат зубы. Как думаешь, ведьмак, у кого из нас двоих больше шансов перегрызть другому глотку?

Геральт, придерживая большим пальцем оловянную крышку графина, налил себе вина, отхлебнул, откинулся на спинку стула. Он глядел на чудище ухмыляясь, и ухмылка была исключительно паскудной.

— Та-а-ак, — протянул Нивеллен, ковыряя когтем в уголке пасти. — Надобно признать, ты умеешь отвечать на вопросы, не разбрасываясь словами. Интересно, как ты управишься со следующим? Кто тебе за меня заплатит?

— Никто. Я тут случайно.

— А не врешь?

— Я не привык врать.

— А к чему привык? Мне рассказывали о ведьмаках. Я запомнил, что ведьмаки похищают маленьких детей, которых потом пичкают волшебными травами. Кто выживет, становится ведьмаком, волшебником с нечеловеческими способностями. Их учат убивать, искореняют в них всяческие человеческие чувства и рефлексы. Из них делают чудовищ, задача которых уничтожать других чудовищ. Я слышал, говорили, уже пора начать охоту на ведьмаков, потому как чудовищ становится все меньше, а ведьмаков — все больше. Отведай куропатку, пока вовсе не остыла.

Нивеллен взял с блюда куропатку, целиком запихал в пасть и сжевал, словно сухарик, хрустя косточками.

— Молчишь? — спросил он невнятно, проглатывая птичку. — Что из сказанного правда?

— Почти ничего.

— А вранье?

— То, что чудовищ все меньше.

— Факт, их немало, — ощерился Нивеллен. — Представитель оных как раз сидит перед тобой и раздумывает, правильно ли поступил, пригласив тебя. Мне сразу не понравился твой цеховой знак, гостюшка.

— Ты — никакое не чудовище, Нивеллен, — сухо сказал ведьмак.

— А, черт, что-то новенькое. Тогда кто же я, по-твоему? Клюквенный кисель? Клин диких гусей, тянущийся к югу тоскливым ноябрьским утром? Нет? Так, может, я — святая невинность, потерянная у ручья сисястой дочкой мельника? Э? Геральт? Ну скажи, кто я такой? Неужто не видишь — я аж весь трясусь от любопытства?

— Ты не чудовище. Иначе б не смог прикоснуться к этой вот серебряной тарелке. И уж ни в коем случае не взял бы в руку мой медальон.

— Ха! — рявкнул Нивеллен так, что язычки пламени свечей на мгновение легли горизонтально. — Сегодня явно день раскрытия страшных секретов! Сейчас я узнаю, что уши у меня выросли, потому что я еще сосунком не любил овсянки на молоке!

— Нет, Нивеллен, — спокойно сказал Геральт. — Это — результат сглаза. Уверен, ты знаешь, кто навел на тебя порчу.

— А если и знаю, то что?

— Порчу можно снять. И довольно часто.

— Ты как ведьмак, разумеется, умеешь снимать порчу. Довольно часто?

— Умею. Хочешь попробовать?

— Нет. Не хочу.

Чудище раскрыло пасть и вывесило красный язычище длиной в две пяди.

— Ну что, растерялся?

— Верно, — признался ведьмак.

Чудище захохотало, откинулось на спинку стула.

— Я знал, что растеряешься. Налей себе еще, сядь поудобнее. Расскажу тебе всю эту историю. Ведьмак не ведьмак, а глаза у тебя не злые. А мне, видишь ли, приспичило поболтать. Налей себе.

— Уже нечего наливать-то.

— Дьявольщина, — откашлялось чудище, потом снова хватануло лапой по столу. Рядом с двумя пустыми графинами неведомо откуда появился большой глиняный кувшин в ивовой оплетке. Нивеллен сорвал клыками восковую печать.

— Как ты, вероятно, заметил, — начал он, наполняя кубки, — округа довольно пустынна. До ближайших людских поселений идти да идти. Потому как, понимаешь, папуля с дедулей в свое время особой любовью ни у соседей, ни у проезжих купцов не пользовались. Каждый, кто сюда заворачивал, в лучшем случае расставался с имуществом, если папуля примечал его с башни. А несколько ближних поселков сгорели, потому как папуля, видишь ли, решил, что они задерживают оброк. Мало кто любил моего папулю. Кроме меня, разумеется. Я страшно плакал, когда однажды на возу доставили то, что осталось от моего папочки после удара двуручным мечом. Дедуля в ту пору уже не разбойничал, потому что с того дня, как получил по черепушке железным шестопером, жутко заикался, пускал слюни и редко когда вовремя успевал добежать до сортира. Получилось, что мне как наследнику досталось возглавить дружину.