Анджей Сапковский - Последнее желание. Меч Предназначения (Ведьмак)

— Дани, — так же серьезно сказал Геральт, — Калантэ, Паветта. И ты, благородный рыцарь Турсеах, будущий король Цинтры. Чтобы стать ведьмаком, надобно родиться под сенью Предназначения, а очень мало таких, кто так рождается. Поэтому-то нас так мало. Мы стареем, погибаем и не можем никому передать свои знания, свои способности. Нам недостает наследников. А этот мир полон Зла, которое только и ждет момента, когда нас не станет.

— Геральт, — шепнула королева.

— Да, королева, ты не ошиблась. Дани! Ты дашь мне то, что уже имеешь, но о чем не знаешь. Я вернусь в Цинтру через шесть лет, чтобы проверить, было ли Предназначение ко мне благосклонно.

— Паветта, — раскрыл глаза Дани. — Неужели ты…

— Паветта! — воскликнула Калантэ. — Ты… Неужели…

Принцесса потупилась и покраснела. А потом ответила.

— Геральт! Эй! Ты здесь?

Геральт оторвался от пожелтевших шероховатых страниц «Истории мира» Родерика де Новембра — интересного, хоть и несколько спорного произведения, которое изучал со вчерашнего дня.

— Я здесь. В чем дело, Нэннеке? Я тебе нужен?

— К тебе гость.

— Опять? Кто на сей раз? Дюк Эревард собственной персоной?

— Нет. На сей раз Лютик, твой дружок, шалопай, трутень и бездельник, жрец искусства, блистающая звезда баллады и любовных виршей. Как обычно, осиянный славой, надутый, словно свиной пузырь, и пропахший пивом. Хочешь его видеть?

— Конечно. Это ж мой друг.

Нэннеке, вздохнув, пожала плечами.

— Не понимаю такой дружбы. Он — полная тебе противоположность.

— Противоположности сходятся.

— Ясно. Вот, изволь, шествует, — указала она движением головы. — Твой великий поэт.

— Он действительно великий поэт, Нэннеке. Думаю, не станешь утверждать, будто не слышала его баллад.

— Слышала, — поморщилась жрица. — А как же. Ну что ж, я в этом не разбираюсь, возможно, умение ничтоже сумняшеся перескакивать с волнующей лирики на непристойное свинство как раз и есть талант. Ну ладно. Прости, я вынуждена уйти. Мне не хочется слушать ни его виршей, ни вульгарных шуточек. Я сегодня не в настроении.

Из коридора донесся заливистый смех, треньканье лютни, и на пороге библиотеки возник Лютик в лиловой курточке из толстого сукна с кружевными манжетами, в шапочке набекрень. Увидев Нэннеке, трубадур преувеличенно почтительно поклонился, метя по полу приколотым к шапочке пером цапли.

— Мое глубочайшее почтение, э, почтеннейшая матерь, — дурашливо запищал он. — Хвала Великой Мелитэле и жрицам ее, сосудам добродетели и мудрости…

— Перестань паясничать, Лютик, — фыркнула Нэннеке. — И не именуй меня матерью. При одной мысли, что ты мог бы быть моим сыном, меня охватывает ужас.

Она повернулась и вышла, шурша длинным платьем. Лютик, строя обезьяньи рожицы, изобразил поклон.

— Ну ничуть не изменилась, — сказал он добродушно. — По-прежнему не воспринимает шуток. Взъярилась на меня за то, что, приехав, я немного поболтал с привратницей, этой премиленькой блондиночкой с длинными ресницами, девичьей косой аж до складненькой попочки, не ущипнуть которую было бы грешно. Ну я и ущипнул, а Нэннеке, которая в этот момент как раз подошла… Да что там. Здравствуй, Геральт.

— Здравствуй, Лютик. Как узнал, что я здесь?

Поэт выпрямился, подтянул брюки.

— Я был в Вызиме. Услышал об упырице, узнал, что ты был ранен. Догадался, куда ты мог отправиться на излечение. Вижу, ты уже здоров?

— Правильно видишь. Но попробуй объяснить это Нэннеке. Садись, поболтаем.

Лютик присел, заглянул в книгу, лежащую на пюпитре, и усмехнулся.

— История? Родерик де Новембр? Читал, читал. Когда учился в Оксенфуртской академии, история занимала второе место в списке моих любимых предметов.

— А первое?

— География, — серьезно сказал поэт. — Атлас мира был большой, и за ним легче было скрыть пузырь с водкой.

Геральт сухо засмеялся, встал, снял с книжной полки «Тайны магии и алхимии» Лунини и Тирсса и извлек на свет Божий спрятанный за солидным томом пузатый, оплетенный соломкой сосуд.

— Ого, — явно повеселел поэт. — Мудрость и вдохновение, как вижу, по-прежнему укрываются в вивлиофиках. Это я люблю. На сливе, небось? Да, это алхимия, уж точно. Вот он — философский камень, воистину достойный изучения. Твое здоровье, брат. О-ох, крепка, зараза.

— Что привело тебя сюда? — Геральт взял у поэта бутыль, глотнул и закашлялся, мотая забинтованной шеей. — Куда путь держишь?

— А никуда. То есть мог бы и туда, куда держишь ты. Сопровождать тебя. Долго намерен тут отсиживаться?

— Недолго. Местный дюк дал понять, что я нежелательный гость в его владениях.

— Эревард? — Лютик знал всех королей, князей, владык и сеньоров от Яруги до Драконьих гор. — Наплюй на него. Он не решится испортить отношения с Нэннеке, с богиней Мелитэле. Народ как пить дать спалит его хозяйство.

— Мне ни к чему лишние заботы. А сижу я здесь и без того достаточно долго. Поеду на юг, Лютик. Далеко на юг. Здесь мне работы не найти. Цивилизация! На кой им хрен ведьмак? Когда я спрашиваю о какой-нибудь работе, на меня смотрят как на диковинку.

— Что ты плетешь? Какая там цивилизация? Я переправился через Буйну неделю назад и наслушался в тутошних местах самых разных разностей. Похоже, есть тут и водяные, и вьюны, и химеры, и летюги. Вообще, дрянь всяческая. Работы — по уши.

— Разности-то и я слышал. Половина или придумана, или преувеличена. Нет, Лютик. Мир изменился. Кое-что кончается.

Поэт отхлебнул из бутылки, прищурился, тяжко вздохнул.

— Опять начинаешь слезы лить над своей грустной ведьмачьей судьбой? Да еще и философствуешь? Обнаруживаю пагубные последствия не того, какое надобно, чтения. Потому как к мысли об изменяющемся мире пришел даже этот старый хрыч, Родерик де Новембр. Изменчивость мира в принципе-то единственная идейка в его трактате, с которой можно согласиться безоговорочно. Но идейка, скажу я, не настолько новая, чтобы потчевать ею меня и при этом изображать из себя мыслителя, что, поверь, тебе вовсе не к лицу.

Вместо ответа Геральт тоже отхлебнул из бутылки.

— Конечно же, — снова вздохнул Лютик. — Мир изменяется, солнце заходит, а водка кончается. Как думаешь, что кончается еще? Ты упоминал об окончании, философ.

— Вот тебе несколько примеров, — сказал Геральт, немного помолчав. — За последние два месяца, проведенных на этом берегу Буйны. Однажды подъезжаю, гляжу — мост. Под мостом сидит тролль, с каждого прохожего и проезжего требует пошлину. Тому, кто отказывается, переламывает ногу, а то и две. Ну иду к солтысу — сколько дадите, спрашиваю, за этого тролля. Солтыс от изумления аж рот разинул. То есть как, спрашивает, а кто будет мост чинить, ежели тролля не станет? Тролль заботится о мосте, регулярно починяет, в поте лица, солидно, на совесть. Выходит, дешевле получается отваливать ему пошлину. Ладно. Еду дальше, гляжу — вилохвост. Небольшой такой, аршин пять от носа до хвоста. Летит, тащит в когтях овцу. Я — в село: сколько, спрашиваю, заплатите за гада? Мужики на колени, нет, кричат, это любимый дракон младшей дочки нашего барона, если у него с живота хоть одна чешуйка упадет, барон село спалит, а с нас шкуру сымет. Еду дальше, а есть все больше хочется. Выспрашиваю о работе, верно, есть, но какая? Тому поймай русалку, этому нимфу, третьему этакую духобабу… Вконец спятили, по селам девок полно, ан нет, подавай им нелюдей. Иной просит, чтобы я прикончил двусила и принес кость от его руки, потому как если ее размолоть и добавить в похлебку, то вроде бы потенция усиливается.