Андрей Белянин - Хватай Иловайского!

— Соскучился, дурашка? — Я ласково потрепал жеребца по шее, пока он тыкался плюшевым храпом мне в щёку. Лижется же, как собачонка какая, и щекотно, и слюнявисто.

Я встал, придержал коня, пока кое-как перекидывал поперёк седла мёртвое тело в уже грязных подштанниках, и повёл араба в поводу. И ему, и мне требовалось выговориться…

— А что там за фигура дамская горбатая была, не помнишь?

Араб дёрнул ушами, облегчённо фыркнул, то есть если и была, то его, легконогого, поймать нипочём не сумела.

— Понимаешь, не даёт мне покоя эта странная женщина. Вроде не ведьма, я б почувствовал. Ту же мамзель Зайцеву чую на раз, а эта… мутная какая-то. Не находишь?

Дядюшкин жеребец согласно кивал, но никаких аргументов или пояснений со своей стороны внести в это дело явно не спешил.

— И главное, походка какая-то необычная. Вроде как вот когда человек на обе ноги прихрамывает. Он и ровно идёт, и по сторонам качается, словно утка, которой яйцо снести приспичило. И ведь ещё эти свечи дурацкие на голове! Кто их носить будет, а?!

Мой конь старательно поддакивал мне всю дорогу. Я так понимаю, это оттого, что он и сам толком ничего не знал. Увидел что-то непривычное и дал дёру, лошади вообще существа пугливые. А потом, как набегался, ему стыдно стало — от кого убегал-то? Вернулся на прежнее место, посмотреть, а там уже и нет никого.

Вот примерно таким образом и пообщались. Тоже нужное дело.

До села дошли без спешки, рассвет уже подгонял в спину. Первых петухов ещё слышно не было, зато дворовые собаки отметили наше явление задолго до того, как, собственно, нас увидели. А им что? Им любого шороху достаточно, лишь бы глотку лаем драть! Ну, возможно, поэтому и возникли некие мелкие недоразумения. Просто кое-кто из дур-полуночниц начал интересоваться, заглядывать через забор, высовываться из окон…

— Глянь-кася, люди добрые, казачок какой-тось труп на лошади везёт. Покойник в белом, конь белый, казачок в тёмном… Да то, поди, никак сама Смертушка на коне бледном мертвецов развозит, а?! Поди, то к войне али к неурожаю. Надоть яблочно варенье загодя запасать, на другой год яблок-то уже и не будет. А может, и война! Да нам-то чё, всё едино пропадай, коли в войну и без варенья…

— Матушка, смотри, а то не Иловайский ли мужика в исподнем на жеребце катает? Кто Иловайский-то? Да не тот, тот жеребец! Хотя ежели вдуматься, так и Иловайский тоже жеребец не из последних. Ты бы уж лучше не смотрела, матушка, в твои-то годы чё на жеребцов смотреть, чё ты у них не видела…

— Ох ты ж мне, прости господи! Казаки покойников голых по ночи возют, прости господи! А я-то, дура, на них смотрю, прости господи! Дак у покойника-то дюже задница выдающаяся, прости господи! И меня уж до кучи, коли и я сама… прости господи!

Мужикам, верно, хотя бы можно было что-то объяснить, но на меня почему-то любовались исключительно бабы. Этих никаким указом — даже лично государевым за высочайшей монаршей подписью и тремя печатями — не заткнёшь! Там, где степенные сельские пахари и промолчать могут, чисто из уважения к начальству, — баб, девок да старух нипочём молчать не заставишь. Даже, наоборот, ещё быстрей растреплют, ибо, как говорит мой денщик Прохор, «баба хранит тайну всем селом»…

Но должен признать, что при всём звуковом сопровождении, от собачьего лая до интимных комментариев, к нашему двору дошли мы довольно скоро. Ворота я отпер сам, перепрыгнув через забор, бдительный араб вошёл осторожно, стараясь потише цокать копытами и аккуратнейше удерживая на спине многострадальное тело курьера. К моему немалому изумлению, старого казака на его лежанке не было. То ли где в дозоре, то ли опять у дядюшки за сорокаградусной засиделись. В этом плане Василий Дмитриевич у нас человек обстоятельный и привередливый — с кем попало не пьёт! Тот же рыжий ординарец, что и дядюшку в бою не раз спасал, и дядя его выручал не меньше… служат вместе лет семь-восемь, но вот водку пить на пару им субординация не позволяет. А с Прохором можно, он мой денщик, не дядин, к нему и отношение соответственное — после третьей стопки за столом генералов нет…

— Спасибо, дружище. — Я потрепал по крутой шее арабского жеребца, снимая тяжеленное тело покойника и укладывая на единственной имеющейся при конюшне длинной лавке. Потом покрыл сверху рогожей и уже мог позволить себе хоть два-три часа отдыха. Забрался на сеновал, стянул сапоги и… больше ничего не помню, так как провалился в сон, едва коснувшись усталой головой душистого сена.

Проснулся утром, видимо, довольно поздно. И разбужен был очень странным способом: на меня кто-то просто свалил охапку сена. «Какому козлу эпилированному (Катино словцо!) жить надоело?» — подумал я, выплёвывая семена и сорняки, но тяжёлая туша моего денщика села на охапку сверху, придавив меня за плечи.

— Нету его, господа хорошие! — громко прокричал он. — Загулял, видать, наш хорунжий, дело-то молодое.

— Мы будем ждать.

— Да хоть до морковкиной загоди! Когда станичник перед войной гуляет, его ни с какими собаками не сыщешь.

— Если только он не появится в течение часа, мы тут вам…

— А вот грозить мне не стоит, я казак простой. Как пальну свинцом, хлоп — и нету молодцов!

Щелчок взводимых курков ни с чем не спутаешь. Я лежал тихо, как честный кот с ворованной колбасой в зубах, прекрасно понимая, что Прохор контролирует ситуацию. Но до чего интересно — что ж там у них происходит-то? Кто-то так явственно заскрипел зубами, что даже мне было слышно. Потом раздались уходящие шаги и чей-то голос бросил:

— Не связывайся. Он старик, убьёшь, а мне отвечать…

Теперь уже зубами скрипнул мой денщик. Прохор, конечно, уже не молод, ему далеко за полтинник, но чтоб кто-то искренне считал, что может его легко убить?! Да этого крепкого рифмоплёта на каждой войне по сто раз в день убить пытались — и стрелой, и ножом, и саблей, и пикой, и пулей, и картечью, и ядром пушечным, а ему всё хоть бы хны! Десятки раз пораненный, весь в шрамах, но живой и грудь в крестах!

— Вылезай, твоё благородие. — С меня наконец-то слезли.

Я высунулся из сена и сел, вертя головой по сторонам.

— Ищут тебя, паря.

— Догадался уже. А кто ищет-то? Дядя?

— Если б только он, — вздохнул мой нянька, помогая мне встать и собственноручно обтряхивая с меня соломинки да прочий мусор. — Ох и знатно влип ты, хлопчик… Из самого Санкт-Петербурга всемогущее Третье отделение твоей скромной особой озадачилось!

Ого, чуть не присвистнул я. Это ж самая наикрутейшая секретная служба всей Российской империи. Не подотчётна никому, кроме самого государя, ну или наипервейшего министра. В столице их управление простые люди за три квартала стороной обходят. Ихние младшие офицеры такие полномочия имеют, каковые у нас и генералам не снились! Для них человека безвинного схватить посредь улицы да навек в казематы Петропавловские упечь — раз плюнуть! А я-то им с какого перепугу сдался? Сижу себе тихо-мирно в селе, на конюшне, никуда не лезу, никого не…