Андрей Белянин - Хватай Иловайского!

— Благодарствуем, но мне на сегодня довольно. Спешу.

— Уверен, хорунжий?

— Да. За совет спасибо огромное. Слово сдержу. Чумчар в наших краях порою как грязи под ногтями. Если на живца брать, то, думаю, с дюжину всем полком как-нибудь отловим.

— Речь не об этом-с. — Вдовец кинул выразительный взгляд на дверь. — Куда ж ты отсюда пойдёшь, если тебя там столько народу дожидается-с?

Я оттопырил левое ухо. Да, судя по шуму, отдельным выкрикам и топоту ног, моего светлого явления дожидалась добрая треть горожан. Добрая — это в смысле массовости, в Оборотном все недобрые — это первое правило поведения и существования. Вон вроде те же Моня и Шлёма мне давным-давно как друзья закадычные, а всё равно на шею мою тайком облизываются…

— С шашкой-то пробьюсь, прорублюсь легче лёгкого! — наигранно воскликнул я, подбадривая больше самого себя, ибо Вдовца хрен обманешь. Кабатчики, они в человеческой психологии лучше врачей разбираются, им даже больше верить стоит…

— Погоди, — остановил он меня и сам взялся за дверную ручку. — Что-то стихло всё, не к добру-с…

Но прежде чем он распахнул дверь, снаружи ударил ураганный ветер с такой силой, что нехилого кабатчика просто отбросило за барную стойку. Посыпались бутылки, раздался хруст ломаемой мебели, пьяницы кинулись прятаться под стол, а над городом забушевал стотысячно усиленный динамиками рёв разгневанной Хозяйки:

— И-ло-вай-ски-и-ий!!!

Я молча перекрестился, потому как в голосе Катеньки звучали отнюдь не самые приветственные нотки. Скорее она хотела меня видеть, чтобы убить собственноручно… Да за что ж? Что я такого сделал-то, господи…

— И-ло-вай-ски-и-ий! Выходи, хуже буде-э-эт!

Куда уж хуже, каменное здание стало скрипеть и пошатываться. С потолка посыпалась извёстка, пол в подвале ходил ходуном, а перепуганные завсегдатаи, хватая катающиеся по половицам бутылки, быстро пили из горла, уже не деля на чётные и нечётные — всё одно помирать…

— И-ло-вай-ски-и-ий!!!

— Да иду я, иду! Чего сразу в крик-то? — буркнул я себе под нос, и буря прекратилась в тот же миг, словно по волшебству. Тишина повисла, как в церкви — мягкая, душевная, благостная…

— Шёл бы ты отсюда, хорунжий-с, — вежливо попросили меня из-за барной стойки.

Я понимающе кивнул, не обиделся, осторожно положил у порога две копейки медью как чаевые и на цыпочках покинул разгромленное здание.

Картина, явившаяся моему взору на улице, была не менее величественна: поваленные фонарные столбы, покосившиеся балконы, лежащая пластами и боящаяся поднять голову нечисть, бормочущая сквозь зубы то ли хвалу милостивой матушке Хозяйке, то ли проклятия её полюбовнику в лампасах. Ибо как же тихо да ладно они все тут жили, пока его (меня то есть) нелёгкая на горбу не доставила…

— Ну что могу сказать, граждане, — лавируя между рядами чертей, бесов, упырей, колдунов, оборотней и ведьм, объяснялся я. — Будет время, извинюсь. А сейчас не могу, не серчайте, сама Хозяйка меня на правёж требует! Или мне ещё тут чуток с вами поболтать, а она подождёт, да?

Если кто и хотел за всё со мной посчитаться, то разумно перевёл планы мести на следующий месяц. Вот так-то лучше… Я горделиво шёл по свежепотрёпанному городу, и — вы не поверите! — ко мне в первый раз никто не пытался пристать. Не то чтобы там напасть, а вообще хотя бы поздороваться или улыбнуться издалека, помахивая ручкой. Нет, все куда-то попрятались, прижупились, втиснулись во все щели и даже косить в мою сторону не пытались. Ажно неудобно даже…

Не забыть бы спросить у красы ненаглядной: каким чудом техники она такие торнадо в городе устраивает? Полезнейшая вещь, если вдуматься. Да умей мы такое, будущую польскую кампанию можно было бы и не начинать: пустил один ураган на Варшаву, другой на Краков — и пошла высокомерная шляхта сдаваться стройными полками…

безмятежно напевал я, идя через широкую площадь к железным воротам двухэтажного дворца правительницы Оборотного города. Или, как здесь принято по-простому, без чинов, к самой Хозяйке! Первое, что бросилось в глаза, так это коленопреклонённая фигура бабки Фроси под бдительным прицелом медных львиных голов. Как они могут плевать направленной струёй огня на сто шагов вперёд — на своей шкуре лучше не испытывать…

— Стоямба, Илюха! — довольно жёстко остановил меня Катенькин рык. — Судить тебя, кобеля, буду по всей суровости военного времени. То есть моего сегодняшнего настроения!

Хм… это ещё что за чудеса ревности? Отродясь я кобелём не был. Ну, отметился на сеновалах по молодости лет, так не на каждой же юбке. Если уж кого и звать консультантом по деликатным вопросам, так это дядюшку моего, Василия Дмитриевича. Он и в седых годах любовные стишки пишет, перед губернаторской дочкой усы крутит, кобелируя напропалую… А я-то при чём?

— Молчишь, развратник?! Не хочешь говорить без адвоката? И правильно. Вот только пасть раскрой, и всё! Одно слово в своё оправдание, и нет тебе прощения, понял? Кивни.

Я пожал плечами. Медные львы недовольно рыкнули в мою сторону. Пришлось кивнуть.

— А теперь слушай сюда, — грозно продолжала неутомимая Катенька самым прокурорским тоном. — Итак, прямо сейчас невинная дева Ефросинья, именуемая в дальнейшем как бабка Фрося, утверждает, что не далее как сегодняшним утром ты встретил её у одинокой берёзы, где и склонил уговорами к безудержному сексу. Было такое? Было, говорю?! В глаза смотреть! Тьфу, львам в морды! Говори, было?!

Я медленно обернулся к замершей столбом пожилой людоедке, покачал головой, потом повернулся к медным львам и демонстративно покрутил пальцем у виска. Большего бреда мне до сих пор слышать не доводилось…

— Так… отпираемся, значит. В молчанку играем. Хорошо-о… Дева Ефросинья, а ну быстренько повтори всё, что мне час назад докладывала!

— Поймал он меня, стало быть, под берёзою, — практически без остановки затараторила бабка, не краснея и не запинаясь, что свидетельствовало о многолетней практике вранья. — Повалил на землю, изодрал одёжу и овладел мною бесчинно и многократно! Цельный час бесчестил как хотел, подлец!

— Сколько раз? — скромно уточнил я.

— Чего-сь?

— Сколько раз он тебя… бесчинно бесчестил, — рыча, повторила Катенька.

— А-а, вона ты о чём, матушка… Дык рази упомнишь? Разочков эдак четырнадцать, а то и все шестнадцать!

Я кротко поднял очи к львиным мордам. Суд можно было прекращать по причине полной профанации обвинения…

— Шестнадцать раз в час… — мечтательно прикинул потеплевший голосок моей ненаглядной. — Это примерно по три-четыре минуты на каждый акт? Иловайский, ты — монстр!