Клайв Льюис - Космическая трилогия

В эти дни многие прогрессисты перешли к оппозиции; те же, кто не сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей враждебности. Университет воспринимал теперь брэктонцев как единое целое и обвинял только их за сговор с институтом. Это было несправедливо, многие в других колледжах поддерживали институт в свое время, но никто не желал теперь об этом вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: «Если бы мы отказались, это бы ничего не изменило», но никто ему не верил, и ненависть к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его сотрудников. Бэзби и даже ни в чем не повинного ректора публично оскорбляли.

Город, не особенно любивший университетских, на сей раз волновался вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в Лондоне, и даже в Эджстоу почти не писали, но на них дело не кончилось. Кто-то на кого-то напал на улице; кто-то с кем-то подрался в кабаке. То и дело поступали жалобы на университетских рабочих — и попадали в корзину. Очевидцы печальных сцен с удивлением читали в «Эджстоу телеграф», что новый институт благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с жителями. Те, кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это — сплетни. Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.

Однако если в стычках можно было сомневаться, толчею видели все. Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в любимом баре и даже протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть. Тихие дома на тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в таком небольшом городе даже люди из соседних местечек казались чужими; теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял дикий шум, кто-то пел, кто-то вопил, кто-то ругался на северном наречии, а то и по-валлийски или по-ирландски. «Добром это не кончится», — говорили жители, а попозже: «Так и кажется, что они хотят заварухи». Никто не запомнил, когда и кем было высказано и это мнение, и другое: «Нужно больше полицейских». Только тогда газета очнулась. Появилась робкая заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми условиями.

Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Быть может, думала она, Марк позовет ее к себе; быть может, он «это» бросит и вернется к ней; быть может, надо ехать в Сэнт-Энн, к Деннистонам. Сны продолжались, но Деннистон оказался прав: стало легче, когда она восприняла их как «новости». Иначе она бы просто не выдержала. Один сон все время повторялся: она лежит на своей кровати, а кто-то у ее изголовья глядит на нее и что-то записывает. Запишет и снова сидит тихо, словно доктор. Она изучила его лицо — пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и он ее изучил, он ведь нарочно изучал ее. Когда это случилось в первый раз, Джейн не стала писать Деннистонам; и во второй откладывала до ночи, надеялась, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому-то присоединяться.

Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих пор он никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться. Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: «Сведу-ка я тебя с капитаном». Вот как получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее помощником, капитаном О’Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим ему, что он — хорошего рода и владеет поместьем в Кэстлмор. В тайнах досье Марк так и не разобрался, но признаться в этом не хотел, и факты, в сущности, подбирал О’Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше скрыть свое неведение, Марк не мог уже говорить о том, что он — не журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удались. Печатали их там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью, — в газетах, которые читают буквально миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.

Поделился он с О’Харой и денежными заботами. Когда тут платят? Он что-то поиздержался… Бумажник сразу потерял, так и не нашел. О’Хара громко хохотал.

— Да вы попросите у заведующего хозяйством, — сказал он, — он вам даст.

— А их потом у меня вычтут? — спросил Марк.

— Молодой человек, — сказал капитан, — у нас тут, слава богу, с деньгами просто. Сами их делаем.

— То есть как? — удивился Марк, помолчал и добавил: — Но ведь если уйдешь, с тебя спросят…

— Какие такие уходы? — сказал О’Хара. — От нас не уходят. Один только и был, Хинджест.

К этому времени расследование установило, что убийство совершено неизвестным лицом. Заупокойную службу служили в брэктонской часовне.

Туман стоял тогда третий день и был уже таким белым, что в нем гасли все звуки, кроме перестука тяжелых капель и фомкой брани. Пламя свечей шло прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только по кашлянью да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный и даже подросший Кэрри, в черном костюме и черных перчатках, держался поближе к входу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти «останки», и не без удовольствия ощущая свою ответственность. Он был незаменим на похоронах; сдержанно, горько, по-мужски нес он утрату, не забывая, что ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители других университетов нередко говорили, уходя: «Да, проректор сам не свой, но держится молодцом». Лицемерия в этом не было; Кэрри так привык соваться в жизнь своих коллег, что совался и в смерть. Будь у него аналитический ум, он бы обнаружил в себе примерно такое чувство: его влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто оттого, что кто-то уже не дышит.

Заиграл орган, перекрывая и негромкий кашель, и громкую брань за стеной, и даже тяжкие удары каких-то грузов о землю, сотрясавшие стены. Как и боялся Кэрри, туман мешал везти гроб. Органист играл полчаса, не меньше, прежде чем у входа зашевелились и многочисленные Хинджесты в трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные им места. Внесли булаву, появились бидлы {81} , и надзиратели, и ректор всего университета, и поющий хор, и — наконец — самый гроб цветочным островом поплыл сквозь туман, который стал еще гуще, мокрее и холодней, когда отворили двери. Служба началась.

Служил каноник Стори. Голос его был еще красив, и была красота в том, что сам он отделен от всех остальных и верой своей, и глухотой. Ему не казалось странным, что он произносит эти слова над телом гордого старого атеиста, ибо он не подозревал об его неверии. Не подозревал он и о странной перекличке с голосами, вторившими ему извне. Глоссоп вздрагивал, когда тишину прорезал вопль: «Трам-та-ра-рам, куда ногу суешь, раздавлю!» — но Стори невозмутимо отвечал: «Сеется в тлении, восстает в нетлении». {82}