Елена Никольская - Змей подколодный

Спирт, разумеется, пригодился. Когда у сундучка заголилось дно (конечно, только в одном отделении и то не целиком), кувшин опустел наполовину, а гость имел вид озадаченный и бледный. Слуга, не упомянутый в рассказе ни словом, напротив, ожил и повеселел. На гостя он старался не смотреть. Очень уж непривычное было зрелище.

— И теперь он, надо полагать, обратится к тебе, — сказал хозяин. — По поводу, так сказать… доставки приза.

— Надеюсь, — сказал гость.

— Я могу на тебя рассчитывать, Фарид?

— Можешь.

— И не кривись ты, будь любезен! Хорёк сыт, курятник цел — и оставь уже! Я-то к тебе на подтанцовки по первому слову выхожу! Без протоколов!

— Дотанцуешься…

— Я вас умоляю!.. Думаешь, мне не отвратно? Я, знаешь ли, привык без свидетелей кости закапывать! Что ты на меня уставился, в самом деле! Резюме готовишь? Изволь — мне даже любопытно…

— Я уж лучше отвернусь, — сказал гость. — Резюме, скажите на милость! Утешения не требуются? Овации?

— Утешил уже, благодарю покорно! Овации — куда ни шло…

— Мало! — рявкнул гость, вскакивая. — Мало утешил! Сдержался, мать твою! По старой дружбе! Придурок ты невменяемый! Шрасс-цирсшмей-цеш! Хорёк недоделанный! Идиот!!!

— Ках цешсмей-цирсш! — взревел в ответ хозяин. — Я вот сейчас сам — на коллегию! За оскорбления словом и действием! Пусть меры примут! Я в таком коллективе работать отказываюсь! Флюк! — заорал он. — Спирту мне! В ванну меня! К лысым бесам меня!..

Дом вздрогнул, сосредоточился и ахнул по ушам хитом "Агаты Кристи" — с середины песни. Слуга вздрогнул тоже, облил хозяина спиртом и серым вихрем унёсся прочь, в мансарду, а там угнездился на откинутой фрамуге, нисколько не желая попадать под горячую руку. Вот пусть сами друг друга таскают — хоть за уши, хоть в ванну, хоть на коллегию! Вот, вот: успокойся и рот закрой! Бес, мряф, неадекватный…

Судя по доносящейся из кабинета ругани, хозяин был категорически не согласен ни со слугой, ни с Глебом Самойловым. "Драть будет, — печально подумал слуга. — Эх, хвостик мой, хвостушечка, виртуальный мой, полосатенький, и при тебе как на войне, и без тебя как на войне… э-эх!.."

Войны… скандалы… танцы-манцы!.. В курятник бы заглянули, господа маги! Вы-то танцуете, но и курочки не в зрителях сидят.

Балет у них.

Финальные сцены.

Allegro presto да allegro agitato — живенько, то бишь, и не без волнений.

Товарный поезд летел через степь.

Маленькая ведьма слышала его, ещё засыпая, и потому размеренный перестук колёс казался во сне совершенно уместным. Ведьма рассматривала мольберт: на мольберте был холст, зародыш гобелена. "Мой любимый гобелен", — уточнил враг. "Ты должна вышить на нём качели", — сказал он, тыча в холст пальцем. С перчатки, отделанной железом, потекла кровь, ведьма задохнулась от ужаса и подскочила на постели.

Товарный поезд грохотал по далёким рельсам.

"Я вышью крестиком, — пробормотала Ольга, падая на подушку. — Только обозначьте мне цвета…" "Тук-тук", — согласился поезд, тук-тук, это была песня, старая-престарая. Слаженный хор мужских голосов распевал её протяжно и горестно: "Шёл отряд по бе-ре-гу, шёл из-да-ле-ка… Шёл под красным зна-ме-нем командир полка… Голова обвязана, кровь на ру-каве… След кровавый сте-лет-ся… ПО СЫ-РОЙ ТРА-ВЕ"!

Ведьма распахнула глаза, и голоса поднялись к потолку, затихая во тьме. Ведьма перевернула подушку, прижалась щекой к прохладной ткани, к траве, осенней траве, дочиста вымытой снегом… За окном, на пределе слышимости, стучали колёса.

Поезд шёл по трамвайным путям мимо девятиэтажки в тринадцатом микрорайоне. Девятиэтажка стояла в траве, полупрозрачная, просвеченная солнцем насквозь, а на восьмом этаже, в проёме балконной двери, скрипели качели. Простые детские качели, собранные из жёлтых палочек, они взлетали неспешно и высоко — из комнаты в небо, из неба в комнату… Ольга запрокинула голову, глядя на них, а враг положил ей на плечо руку, и с перчатки потекла кровь.

Она прыжком сорвалась с тахты и глубоко задышала, стоя посреди комнаты. Кровь на ру-ка-ве. "Под красным зна-ме-нем, — простучал поезд, — по сы-рой тра-ве!" "По тра-ве", — согласилась ведьма и поплелась в ванную. Подставив рот под струю воды, она долго пила, переминаясь с ноги на ногу, потому что поезд сотрясал паркет. "Командир полка умирает", — прошептала она своему отражению. У отражения были абсолютно круглые глаза, но спать хотелось безумно, а подушка оставалась прохладной.

Прохладной, как трава в степи, а из травы росли два железных столба, и к столбам были подвешены качели. На жёлтые палочки кто-то выплеснул с размаху целое ведро багровой краски, краска ещё не успела засохнуть. На сидении лежала в луже мальчишечья кроссовка с порванным задником. "Это всё, что осталось от командира полка, — сказал за спиной враг, — накрой это знаменем". "Тук-тук-тук", — простучал в степи поезд. "Кап, кап, кап", — отозвалась кровь, стекая с качелей на траву, и Ольга закричала, заорала в голос и села, прижав ко рту одеяло.

За окном грохотал товарный поезд, на подоконнике разрывался будильник, а в изножье тахты стоял прибежавший с поста мистер Хендридж: рука в бороде, брови домиком.

— Сон, — хрипло пояснила ведьма. — Приснилось…

— С рассветом вас, сударыня. Воды?

Ведьма замотала головой и попыталась улыбнуться.

— Я уже встаю, — сказала она. — Будильник уже… Доброе утро.

Словесник сощурился на неё, кивнул и вышел; поезда он однозначно не слышал, но поезд от этого никуда не делся.

Поезд продолжал форсировать далёкую степь.

"Всё из-за Флюка, — думала ведьма по дороге в столовую, — виноват Флюк, подло пропавший среди ночи…" Пушистый мастер сновидений знал своё дело: кошмары разлетались в клочья, не успевая приблизиться к спящей ведьме. Привыкшая к защите, она оказалась сегодня беспомощна и безоружна — и поезд выехал из кошмара в явь. Он стучал колёсами, он мелькал в сторонке, он сотрясал паркет и ковры, ступени и аллеи, и кофейник на столе, и учебник латинского, прислоненный к кофейнику…

Учебник норовил сползти вниз и до невозможности был похож на мольберт. Ольга захлопнула учебник, подпёрла кулаками щёки и наткнулась взглядом на Никиту Делика. Как в зеркало посмотрелась: Никитос, бледный, взъерошенный и несчастный, сидел точь в такой же позе за столиком напротив. Только вместо завтрака перед ним стояла одинокая чашка — кофе, конечно.