Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Трудное это было дело, и не потому, что с грамотой князь был не в ладах, нет, уж что-что, а эту премудрость он еще с младых ногтей усвоил от скоморохов заезжих. Хорошо их Светозор, отец его, принимал — любил гусляров слушать — и только тогда останавливал, когда песня на его славные дела сворачивала. А как ей не свернуть, когда толпа площадная разве что в ноги лирникам не падала, чтобы те про славные прежние дела спели, стариков потешили, молодых кольнули — нечего, мол, на печи прохлаждаться да с девками подсолнухи до зари лущить, пора и в седло! Пели-то хорошо, да и слушали их без скуки, а толку?.. Налетели Климогины оборотни среди ночи, дружину княжескую вырезали, а из посадских хоть бы одна живая душа на подмогу кинулась! И на крыльцо небось никто не вышел, как конский топот по бревенчатым мостовым пронесся: ставни изнутри покрепче позапирали — пускай, мол, князья да дружина сами промеж себя разбираются!

А то, что им с сестрой тогда уйти удалось, так на то, видно, божья воля была, спасшая их от смерти для какой-то особенной цели. Ведь не просто так, из прихоти, уберегли их боги, не для того же только, чтобы Климогу и Триглава чудесным отцовским мечом зарубить и на синегорский престол посадить законного князя! Конечно, и для этого тоже, но уж больно много всяких чудес вокруг такого простого дела накручено было: и Браслеты Власти, и Мертвый Город, и Заморочный Лес — все теперь твое, князь Владигор, владей да радуйся! А как владеть? Как сделать, чтобы посадские на дружину волками не смотрели, а те их при любом случае плетками по плечам не охаживали? Особенно старые стараются, из тех, что от покойника Климоги к нему на службу перешли. Ждан отговаривал: лучше, говорил, с купцами их отправь, пусть их хмельные головы чарыньский ветерок освежит!

И хотел ведь отправить, но тут, как на грех, Филька явился, и тоже со своим резоном: отправишь, говорит, а они от обиды низовых степняков напасть на Синегорье наведут. Да и предлог найдут: дескать, законный государь был князь Климога, погубил его Владигор волшебством да коварством, а сыночка упустил, — не дадим дитя в обиду, вернем на престол отеческий! Вот смута и готова… А народ темный, запуганный да жадный, долго ли его взбаламутить?.. И так уже шепчутся по кабакам, что князь Владигор с нечистой силой знается, на шабаши по ночам в птичьем виде летает — оборотень, одним словом! Вот и попробуй угоди таким — что хорошее ни задумаешь, так на все охальники найдутся и так дело повернут, что оно против тебя и обернется.

Решил было князь синегорский народ переписать — дворы, промыслы, рты, доходы, — чтобы подати на всех по справедливости разложить, как Белун учил, — так тут такое началось! В леса стали уходить целыми дворами, к берендам, в шалаши — только бы княжескому дьяку под перо со всем семейством не угодить! Так что, дружину за ними посылать?.. Уж те с беглецами по-своему разберутся: кого плетью вытянут, кого и на аркане за конским седлом по корням да корягам проволокут… Вот и выйдет, что ждали избавителя, а явился такой же костолом и кровопийца, что и прежний…

Когда совсем одолевали Владигора эти невеселые думы, спускался он в конюшню, собственноручно седлал мускулистого Лиходея и, выбравшись тихими кривыми улочками за околицу Стольного Города, бросал поводья и пускал коня по неприметным лесным тропинкам. Лиходей, проплутав по бурой шершавой листве версты три-четыре, сам находил в чаще крепкий рубленый дворец, останавливался перед тесаными воротами и три раза бил копытом в кованую железную полосу. В ответ на этот стук в створке ворот распахивалось маленькое окошечко, и между редкими медными прутьями решетки появлялась физиономия привратника.

Звали его Кокуй, говорили, что происходит он от каких-то дальних родичей лесных жителей берендов, но, глядя на его узкий высокий лоб, на черную курчавую бороду, горбатый нос и смуглое, не бледнеющее даже в долгие синегорские зимы лицо, Владигор лишь недоверчиво качал головой. Затевать споры он не хотел, полагая, что если долгая жизнь в синегорских лесах пришлась Кокую по душе, то какая разница, откуда и как попал он в здешние места. Может, к скоморохам где прибился, может, привезли его для потехи купцы, выменяв у степняков на железный брусок или пару соболиных шкурок: те ведь народ кочевой, разбойный, им что человечий полон на базар пригнать, что стадо баранов в тыщу голов — все за синегорские меха отдадут.

— Что, государь, не спится? — спросил Кокуй, с грохотом выдергивая железный крюк из кованой петли.

Не впервой слышал Владигор от Кокуя это слово «государь», но каждый раз казалось ему, что обращено оно к кому-то другому, тому, кто знает, как устроить синегорскую жизнь.

— Да вот глухаря хотел скрасть на зорьке, — отвечал Владигор, — так Лиходей, как нарочно, копытом на сук наступил, а глухарь — птица чуткая…

— В одиночку охотишься, вот и не везет тебе, — хмурился Кокуй, распахивая ворота, — а твоя дружина облавой идет, между ними не то что белка, мышь не проскочит.

— Пусть забавляются, — отвечал Владигор, спешиваясь и сбрасывая на руки привратнику поводья. — Лес большой, дичи на всех хватит. Любава спит еще?

— Спит, — отвечал Кокуй, — так что ты, государь, посиди пока в горнице.

— Посижу, мне не к спеху…

Но Любава как будто чуяла приезд брата. Не успевал Владигор выпить кружку воды, как спускалась она к нему, перехватив шелковой лентой длинные волосы, расчесанные на прямой пробор. Третий год жила она среди берендов, срубивших ей просторные бревенчатые хоромы и огородивших двор плотным рядом острых осиновых кольев.

— Здравствуй, брат, — с поклоном говорила Любава. — С чем пожаловал?

— Гонец с купцами прибыл, — отвечал Владигор, — дары привез от хотанского князя и грамоты, на бараньих лопатках писанные.

— Что ему надо? — спрашивала Любава.

— Просит караван через Синегорье пропустить с шелком и краской.

— Зачем это? — строго спрашивала Любава. — Лучше пусть нашим купцам товар продадут, а те его сами дальше по своим ценам переправят.

— Да я и сам понимаю, что так лучше, но наши уж больно низкую цену дают, и не золотом норовят заплатить, а медом и воском. И в казну от них алтына не выпросишь потом, все, говорят, в оборот пустили. А иноземцы сразу расчет дают, по десять золотых с вьюка.

— Смотри, брат, — говорила Любава, — ты теперь государь, тебе и решать…

— Вот-вот, — невесело усмехался Владигор, — и ты туда же: государь!.. Какой государь? Над кем? С собственной дружиной управиться не могу — все посадские хлеба потравили, горе-охотнички…

— Это точно, — отвечала Любава, — и беренды мои жалуются, что не только дичь бьют без разбора, но и костры оставляют непотушенными, — долго ли до беды?