Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Услышав слово «Силла» из уст прочитавшего полоску, старцы согласно повернули головы и уставились на мою пленницу долгими неподвижными взглядами. Суми была хороша: за время путешествия в паланкине владелец каравана так откормил и умастил благовониями свою новую наложницу, что однодневный путь к оазису не успел истощить ее соблазнительные прелести. Я выглядел рядом с ней таким доходягой, что торговцы весьма подозрительно смотрели на волосяную петлю, которая все еще стягивала запястья Суми. Я скорее походил на разбойника, захватившего рабыню во время лихой ночной вылазки, нежели на почтенного перегонщика невольников, чей караван погиб в пустыне от внезапно налетевшего смерча.

Но я решил твердо стоять именно на этой версии, и потому, когда старец с третьей попытки сумел задать вопрос на понятном мне языке («Куын тупао ся?» — «Чья это рабыня?»), я решительно дернул конец аркана и, преклонив перед костром одно колено, ответил, что Суми принадлежит мне.

— Ты сказал «Суми», но здесь написано «Силла», — сказал он, держа в пальцах растянутую полоску папируса.

— Силла погибла от укуса скорпиона, — сказал я, — но если имя, сохраненное Всевышним на этом обрывке, нравится тебе больше, чем «Суми», моя рабыня не будет возражать. Пусть новый господин называет ее так, как ему будет угодно.

— Ты говоришь со мной так, словно я ее покупаю! — усмехнулся старец, теребя в пальцах длинную жидкую бородку.

— Мне нечем заплатить за этот гостеприимный ночлег, — сказал я. — Я голоден, измучен жаждой и до костей изгрызен ночными кровососами…

— Ты мой гость, — сказал старец, сделав легкое движение рукой. — Купчую мы составим утром, когда ты отдохнешь и сможешь торговаться со мной на равных.

По его знаку стражник отвел нас в одну из хижин, зажег масляную плошку, и в ее мягком, обволакивающем свете перед нами предстал подвешенный на брусьях помост, окруженный со всех сторон кисейным пологом, под которым размещалось широкое пуховое ложе и низкий расписной столик, уставленный чеканными серебряными вазами с фруктами и сластями и пузатыми глиняными кувшинами с вином. Я заметил спаренные крылья стервятников, укрепленные по четырем углам хижины, но едва открыл рот, чтобы спросить нашего провожатого об их предназначении, как он сам дернул за цепочку у входа и крылья пришли в движение, изгоняя нестерпимую ночную духоту в широкие щели между толстыми глинобитными стенами и крышей из пальмовых листьев. Приведя в движение этот таинственный механизм, стражник указал мне на деревянный чан в дальнем углу хижины и удалился, оставив нас вдвоем.

Когда полог за ним опустился, я распустил петлю на запястьях Суми, шагнул к помосту и, подняв полог, взялся за горлышко винного кувшина. Оно оказалось прохладным, и моя ладонь ощутила капельки влаги на шероховатой глиняной поверхности. Я передал кувшин Суми и, когда она жадно припала к его узкому горлу, подошел к чану в углу хижины. Он был пуст, но стоило мне перешагнуть через низкий деревянный борт и ступить на его гладко выскобленное дно, как на мои плечи и голову полилась тонкая струйка воды. Я поднял голову и увидел, что под самой крышей хижины укреплен кожаный бурдюк, соединенный с дном чана переброшенной через блок веревкой. Когда я ступил на дно, веревка натянулась и бурдюк накренился, обдав водой мою иссушенную зноем и облепленную песком кожу. Меня слегка насторожило столь щедрое гостеприимство, но отказываться от него в пользу голодной и беззащитной ночевки в пустыне у меня уже не было сил. А уж когда Суми подошла к чану, протянула мне наполовину опорожненный кувшин и, сбросив с себя прикрывавшие ее соблазнительную наготу лохмотья, шагнула через низкий борт, тревожные мысли о завтрашнем дне улетучились из моей головы, подобно мухам, вылетающим из разжатого кулака. Предвкушение близкого блаженства настолько захватило меня, что я жадно припал губами к горлышку кувшина и, уступив Суми свое место под струйкой воды, погрузил пальцы свободной руки в жаркую ложбинку между ее высокими тугими грудями.

Это была наша последняя ночь перед долгой и, как я думал, вечной разлукой. Но если эта мысль наполняла мою душу тревожной печалью и сожалением о том, что Всевышний довел нас до той точки, где расставание становится неизбежным, то Суми, по-моему, не испытывала никаких душевных мук и отдавалась мне со страстью молодой ослицы, чьи мускулистые ляжки оросила липкая влага первой течки. В один особенно жаркий миг, когда с моих губ готовы были вперемежку политься признания и проклятия, я страшным усилием воли пресек этот безумный порыв, холодно подумав о том, что эти возвышенные чувства были наверняка предусмотрены моим завтрашним соперником, для которого сам процесс торга представлял гораздо больший интерес, нежели его заведомый результат.

Я, правда, не сразу понял, что он имел в виду, говоря о равных условиях этого азартного состязания, полагая, что торговец не хочет пользоваться моей крайней истощенностью — состоянием, в котором любой на моем месте отдал бы красивую рабыню за глоток затхлой воды. Но когда я утром пробрался сквозь редкую толпу и поставил свою рабыню в центр вымощенной каменными плитами площадки, то воздух над головами площадных зевак затрепетал от похотливых вздохов и звона монет в подвешенных к поясам кошельках.

Вечерний покупатель уже ждал нас, сидя на низкой скамеечке, туго обтянутой тисненой кожей и обитой мелкими золотыми гвоздиками с чеканными шляпками. Когда мы вошли в круг, он почтительно склонил передо мной голову и тонким хлыстиком указал Суми на большой бочкообразный барабан. Жест был предельно ясен; я подвел невольницу к барабану и помог ей взобраться на него.

— А теперь прикажи ей танцевать! — сказал торговец, лениво щелкая хлыстиком по кожаной подошве своей остроносой туфли.

Я исполнил его просьбу, и в следующий миг тугая кожа барабана звонко и ритмично затрепетала под маленькими смуглыми ступнями танцовщицы. Тотчас из толпы к ее ногам с глухим стуком упал тяжелый кожаный мешочек, из него выкатилась пара тусклых золотых пиангов, которыми чаще всего расплачиваются скупщики пряностей и благовоний. Но поскольку слишком отчетливая чеканка монеты вызывала сомнения в ее подлинности, удостовериться в которой можно было лишь при более близком знакомстве — на ощупь или на зуб, — я приказал Суми отбросить мешочек в толпу и танцевать дальше. Она еще была моей, и никто, кроме меня, не мог заставить ее отвергнуть или принять то или иное подношение.

Впрочем, моя призрачная власть над нею продолжалась недолго, и когда из толпы под ноги Суми брызнула кровавая горсть ограненных рубинов, плясунья ловко собрала их пальцами ног и, подкидывая камни в воздух, стала ловить и перебрасывать их из руки в руку. Толпа взвыла от восторга, в плясунью полетели горящие огнем гроздья гранатов, прозрачные слезки бриллиантов, лазоревые кристаллы топазов, и вскоре над ее трепещущими в танце плечами и красивой, изящно запрокинутой головой возник сверкающий на солнце нимб из драгоценных камней, похожий на радугу, извергнутую проснувшимся вулканом. При этом я заметил, что, несмотря на град летящих из толпы камней, нимб над вьющимися в пляске волосами Суми нисколько не сгущается, а даже как бы редеет в столбе солнечного света.