Ольга Мяхар - Быть бардом непросто

— Убью, — предупреждает ее эльф.

Мухе все равно, она исследует нос.

— Н-да. Иногда быть пацифистом вредно.

И муху убивают.

— Так, на чем я там остановился? Ах да.

Нет. Как-то пошло. Обычно принцы начинают с руки и сердца, а этот сразу все потребовал… Хм, что тогда? Сан? Какой, однако, корыстный принц попался. Принцесса вся с педикюром, с маникюром, а ему сразу титул подавай. Хотя… сан — это вроде не титул? А, неважно. Да и мудрено для крестьян. Лучше про природу! Это им ближе.

Эльф придирчиво изучает новое произведение. А что? И не п о шло, и про цветочки есть. А то предыдущая песня, посвященная природе, вызвала бурю негодования и тухлый помидор уже на втором куплете. Там как раз богомол признавался в любви цикаде среди капелек росы. Красиво так признавался, с чувством, подергивая пузиком… Но. Народ не оценил. И поесть эльфу тогда не дали, пока на ходу не сочинил новые куплеты про урожай, компост и перегной…

Н-да. Не ценят настоящего поэта. Не ценят.

Тяжелый вздох срывается с покрытых тонким слоем блеска губ и вливается в ветерок, легко и незаметно скользящий мимо.

Деревня.

Бабы с ведрами и коромыслами сгрудились у колодца, перемывают косточки односельчанам и греются в лучах заходящего солнца. Где-то на завалинке сидит петух, лениво пересчитывает численность кур. Дед Макар открыл в хате заначку и глушит самогон, страшась не успеть спрятать пятилитровую бутыль обратно в подпол до прихода жены. А трое ребятишек, сгрудившись у большой, но быстро подсыхающей лужи, старательно топят лягушку, которая то и дело пытается выпрыгнуть на берег, ловко уворачиваясь от лаптя.

— А Дуська-то, Дуська! Че учудила-то. Вчерась порося своего взяла и к Федоту загнала. Пинками! А потом пошла домой, напялила новый платок, намедни купленный у странствующего торговца, намалевалась да и пошла его звать, чтобы открыл да порося вернул.

— Только Федот порося не вернул, — басом гремит соседка. — Чтоб Федот, и вернул порося! Дура она, Дуська-то. Тепереча и без порося, и без Федота осталась.

Дружный хохот собеседниц заглушает кваканье удирающей лягушки. Все с восторгом вспоминают вчерашнюю сцену, во время которой злая Дульсинея (крупная баба давно уж не девичьих лет) ломала калитку, угрожая щуплому Федоту не только свадьбой, но и ее последствиями прямо здесь и сейчас. Федот при этом, испуганно вжимая голову в плечи и напряженно сопя, волок в дом порося.

— А что Матрона-то учудила! Видали аль нет? Эй, я с вами разго…

Но Матвеевну уже никто не слушает. Мертвая тишина падает на деревню. Даже петух отвлекается от своих кур и заинтересованно косится в сторону забора, раздумывая, не кукарекнуть ли для разрядки обстановки и привлечения внимания. Хотя… это все равно не поможет, ибо бабы, разинув рты, смотрят на въезжающее в деревню диво дивное. Темный эльф, с кожей цвета самой черной ночи и лиловыми, чуть раскосыми глазами, поражает розовым, стоящим дыбом чубом на голове, длинными ярко-алыми ногтями и белоснежным жабо. Глаза его обведены углем, губы блестят, словно жиром намазанные, а острые, чуткие ушки едва заметно шевелятся, улавливая даже самые тихие шорохи и предупреждая своего хозяина о малейшей опасности.

— Это шо? — пищит Матвеевна, главная сплетница села Кукуевка.

— Это… а мы не перегрелись случаем? Привидится же такое, — протирает глаза Фадеевна, ее ближайшая подруга и соратница.

Худое изящное видение легко перекидывает ногу через седло и прыгает вниз, на миг обнажая в улыбке длинные парные клыки. К сожалению, стремясь произвести как можно более благоприятное впечатление на кукуевцев, эльф не смотрит, куда именно дрыгает. А жаль, ибо в это время лошадь обращает внимание на вкусный куст, выпирающий между штакетин ближайшего забора, и резко рвет в сторону. Что заставляет эльфа дернуться влево, поскользнуться на жидкой лепешке и… неизящно грохнуться вниз, вспахивая носом что-то теплое, нежное и страшно вонючее.

— Э-э… мм… смотри-ка, Матвеевна, видение в Муркину лепешку упало.

— Злое какое. Сидит, ругается почем зря.

— Ага. И белоснежным платочком утирается, чисто пава.

— И волосы набок упали. Это они у него отродясь такие? Бедняжка. Хоть бы смолой мазал. Помню, у Агриппины муж светлый-пресветлый был. Чисто мышь белая. Так она его накоротко остригла да смолой каждый день и мазала. На ночь только платочек одевала, дабы подушки не испачкал.

— Ага-ага. Помню, как же. Теперь он лысый ходит.

— Видать, надоело. Или все к платочку прилипло да и отпало.

— Ну… и такое возможно.

…Встаю, кашляю, отплевываюсь и шиплю ругательства. Это ж надо, так испортить первое впечатление! Злобно кошусь на лошадь, но Молния спокойно продолжает поедать зелень и ягоды с куста, не обращая на меня ни малейшего внимания. Так, ладно. Надо восстанавливать авторитет. Как-нибудь. Изучаю шушукающийся контингент, бросающий на меня жалостливые взгляды. Краем уха слышу: «Худющий какой!» Становится тошно. Еще и живот сводит.

— Дамы!

Дамы стихают, прекращают перешептываться и заинтересованно смотрят на меня.

— Я — бард! Буду у вас в деревне сегодня петь! У кого-то тут можно остановиться?

Мне не нравится алчный блеск в их глазах. Сюда так редко заезжают гости?

— А ко мне иди, касатик, — улыбается дородная баба в цветастом платье, — Фадеевна я. Да ты не боись: и накормлю, и отмою. Вона худющий-то какой.

— А чегой-то это сразу к тебе? У меня уже пироги поспели! Пущай ко мне и идет!

— У меня капуста! И картошка стынет! И банька растоплена через полчаса будет! Ереме-е-е-ей!!!!

— А?! — Из избы выглядывает высокий патлатый мужичонка с объемным круглым пузом и туповатыми глазками.

— Топи баньку!

— Не надо, Еремей! У меня банька не хуже твоей будет!

Прижав острые уши к голове, отступаю на шаг назад. Давненько мне так бурно не радовались. Полное ощущение того, что еще немного, и меня просто разорвут на сувениры, растащат по избам.