Гай Кей - Древо Жизни

Звуки лились, чистые, незамутненные, хотя свет свечей расплывался у него перед глазами, когда он вспоминал, как Рэчел Кинкейд играла эту пьесу на выпускном экзамене, и в этих звуках он давал выход горю — которое, в сущности, было не совсем его горем.

И «Песнь Рэчел» звучала в темной харчевне, и спящие заворочались беспокойно, ибо печаль проникла даже в их сны. А те, кто не спал, слушали ее точно завороженные, припоминая свои собственные утраты. Мелодия проникла и в верхние помещения, и на площадке лестницы, держась за перила, стояли две молодые женщины и плакали, теперь уже обе. И даже сквозь запертые двери комнат наверху просочилась эта печальная мелодия, туда, где сплелись на постелях тела, уставшие от любовной игры. И музыка вылетела из открытых окон в ночь и полетела по притихшему под широким звездным небом городу.

И тогда на темной мостовой перед дверями таверны остановился вдруг прохожий, помедлил, но внутрь так и не вошел. Улица была пуста, ночь темна, и вокруг никого. Человек этот долго слушал льющуюся из открытого окна мелодию, а когда она смолкла, тихо пошел прочь. Он сразу узнал ее: он не раз слышал ее прежде.

Так Пол Шафер, который только что сбежал отсюда, испугавшись женских слез, и теперь проклинал себя за эту глупость, окончательно выбрал, куда ему идти. И больше уж назад не поворачивал.

Какое-то время вокруг была только тьма да паутина улочек, потом знакомые ворота, освещенные факелами, потом снова тьма тихих коридоров и переходов, где слышны были лишь его шаги… И все время в ушах его звучала та музыка. Он нес ее с собой — а может, она несла его по волнам воспоминаний? Что, впрочем, совершенно неважно.

Он шел тем путем, который уже был ему знаком, и в некоторых залах еще горел свет, а некоторые были совершенно темны, и кое-кто еще вел за запертыми дверями ночные разговоры, но никого не было в коридорах Парас-Дерваля в ту ночь, кроме него.

И он пришел как раз вовремя, неся в себе эту музыку и свою утрату и сам уплывая на волнах печальной мелодии, и осталось время еще минутку помедлить перед дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света.

Дверь ему отворил тот тип с темной бородой, Горлас, и какое-то время он еще помнил, что не доверяет этому человеку, однако вскоре думать об этом перестал, ибо в данный момент все это уже не имело особого значения, и этот Горлас был ему безразличен.

А потом он встретился глазами с королем и увидел, что король уже все знает откуда-то, знает и не имеет сил отвергнуть то предложение, которое он, Пол, сейчас сделает ему, и он это предложение сделал:

— Сегодня я намерен отправиться к Древу Жизни — чтобы подменить там тебя, господин мой. Ты ведь отпустишь меня? И сделаешь все необходимое? — Казалось, он произносит вслух слова, которые были написаны когда-то давным-давно. И в словах этих звучала музыка.

Айлиль плакал, когда говорил с ним, но сообщил ему все, что нужно, и он слушал внимательно, потому что одно дело просто умереть, но совсем другое — умереть бессмысленно. И, слушая короля, он позволял его словам сплетаться в сложный узор в такт той музыке, что звучала у него в душе и влекла его куда-то, и потом, когда он вышел из дворца вместе с Горласом и еще двумя сопровождающими через потайную калитку, эти слова и эта музыка продолжали нести его на своих волнах.

Над ними светили звезды, вдали чернел лес. Пол по-прежнему слышал музыку, которая, похоже, и не думала умолкать. И он вспомнил, что так, в конце концов, и не попрощался с Кевином, что было очень грустно, но, в общем-то, по сравнению с тем, что ему сейчас предстояло, казалось всего лишь досадной оплошностью.

А потом лес уже не чернел вдали, а обступил его со всех сторон, и оказалось, что, пока он шел, успела взойти ущербная луна, озарившая серебристым светом деревья вокруг. Но музыка по-прежнему была с ним и с ним были последние слова Айлиля: «А теперь я отдаю тебя Морниру. На три ночи и навсегда». Так сказал тогда король. И заплакал.

И теперь, слыша в душе своей эти слова и эту музыку, он увидел перед собой то, что и должен был увидеть: лицо той, которую он никак не мог оплакать. Темные ее глаза. Ни у кого на свете не было таких глаз! И в этом мире тоже!

И он вошел в Священную рощу, и роща эта была темна. И деревья трепетали на ветру, что дул в этой роще, — то было дыхание божества. На лицах спутников Пола был написан страх, когда послышались эти вздохи, похожие на дыхание моря.

Они вели его меж расступающимися и вновь сходящимися стволами деревьев, и ветви раскачивались у него над головой, и вскоре он увидел, что тропа, по которой они шли, стала совершенно прямой, а деревья по обе стороны от нее выстроились двумя стройными рядами, и он двинулся дальше по этому коридору один — мимо Горласа, влекомый звучащей в душе музыкой, — и приблизился к тому месту, где высилось Древо Жизни.

Это был дуб-великан, темный, почти черный, с узловатым дуплистым стволом, огромный, как дом. Он высился в одиночестве посреди жертвенной поляны и цепко сжимал землю своими корнями, старыми, как сам этот мир, бросая вызов звездам, светившим в небесах, и все вокруг было пронизано неописуемой магической силой. И, стоя перед Древом Жизни, Пол ощутил, как эта неведомая сила пронизывает его, жаждет его крови, его жизни, и понял, что вряд ли сумеет дожить до конца третьей ночи на этом дереве, и все же шагнул вперед — чтобы ни в коем случае не повернуть назад! — и музыка тут же умолкла.

Они сняли с него одежду и обнаженным привязали к стволу при свете ущербной луны. Когда же они ушли, на поляне воцарилась полная тишина, если не считать неумолчных вздохов листвы. Оставшись один, он почувствовал, как его всего пронизывает та могучая сила, которой полнится Древо Жизни, и если бы у него было в жизни еще хоть что-то, чего он мог бы бояться, он, конечно же, испугался бы.

И это была первая ночь Пуйла-чужеземца на Древе Жизни.

А в другом лесу, к востоку от Парас-Дерваля, все еще пели альвы, и под их пение Дженнифер начала засыпать. Под звездным небом голоса альвов и лунные лучи сплетались в дивную печальную мелодию, но печаль, звучавшая в ней, была столь древней и глубокой, что казалась почти наслаждением.

Она приподнялась и села на приготовленном для нее ложе.

— Брендель?

Он подошел и преклонил перед ней колено. Теперь его глаза были совершенно синими. А в последний раз, когда она заглядывала ему в лицо, они были зелеными, как и у нее самой. А днем, там, на холме, они были золотистыми…

— Скажи: вы бессмертны? — сонно спросила она.

Он улыбнулся.

— Нет, госпожа моя. Бессмертны только Боги, но некоторые полагают, что даже и Боги со временем умрут. Мы, альвы, действительно живем очень долго, и убивает нас не старость, госпожа моя; мы умираем от меча, от огня, а то и от сердечной тоски. И еще порой, когда кто-то из нас устанет от жизни, усталость эта заставляет его плыть вслед за своей песней. Хотя это совсем другое…