Феликс Эльдемуров - Тропа Исполинов

- Клем! - что было дыхания заорал Тинч. - Принимай!

И машинально повернул вертушку, направляя огромную, скользкую, в рваной белой пене, тушу в тот самый злосчастный жёлоб.

- Клем! - ещё раз, не слыша ответа, умоляюще крикнул он. - Спишь, что ли?

Бочка, ускоряясь, катилась в подвал.

- Клем! - закричал Тинч, заклинивая вертушку. - Клем, скотина!

Он побежал вниз по коридорчику, почти вровень с неуклонно несущейся по жёлобу бочкой.

- Гад! - завопил он, заметив фигуру напарника, который, подстелив рогожку, как ни в чем ни бывало, мирно наслаждался снами про любовь и сражения... Сейчас его череп хрустнет как орех.

Тинч попробовал остановить бочку руками, но это было всё равно, что пытаться остановить бегущего под горку слона.

Он не успеет добежать и выхватить Клема из жёлоба.

Будь, что будет, решил он, с усилием обгоняя бочку. Он и сам потом не помнил, как оказался в жёлобе впереди нее, чтобы, подставив руки, попробовать - если не остановить, то по крайней мере задержать.

Непреодолимая сила отшвырнула, опрокинула его вбок, он почувствовал, как невыносимой тяжести каток проехал по ногам, почувствовал страшную боль и услышал собственный крик...

Когда он пришёл в себя, над ним стоял бледный... и даже не бледный, а какой-то серый как пивная пена Клем и прыскал ему в лицо водой из банки.

Всё происходящее он видел как в тумане. Туман засасывал его. Странно, больно теперь уже не было, только обе ноги стали нечувствительными как палки.

Его перенесли в комнатку над подвалом. Старший мастер, покачивая головой, разрезал сапоги по шву. Затем над ним склонился доктор.

- В больницу! - услышал Тинч. - Сейчас же.

- Что с ним?

- Жить-то будет?

- Будет, если немедленно... - доктор не договорил, заметив, что Тинч прислушивается. Прибавил жестко:

- Мягкие ткани обеих ног практически раздавлены. Если через полчаса-час начнётся заражение... В больницу!

И пробормотал под нос странные и страшные слова: "неизбежная ампутация..."

- Это как же? - спросил кто-то. - Молодой, здоровый парень, ему жить и жить...

- Тем более! - сказал как отрезал доктор. Тинч, с усилием привстав на локтях, пробормотал испуганно:

- Не надо... в больницу. Лучше... лучше сразу умереть, чем без ног.

- Сдохнешь, дурак, - устало махнул рукой врач. - А впрочем, ваше дело. Я сказал.

- А может, - вмешался кто-то, - отнести его к бабке Рагне? Она раны лечит. Помню, у меня палец нарывал...

- Так то палец...

- Делайте, что хотите, - сказал доктор. Ему, по всему видать, тоже было не по себе. - А ну, герой, пошевели-ка пальчиками.

Тинч скосил глаза и увидал вместо ног две синих раздувшихся груши. Он попробовал пошевелить пальцами ног, вскрикнул от боли...

- Больно - это хорошо... - услышал он, после чего для него наступила полнейшая тишина.

3

...Горячая, нагретая лучами солнца глина. Дуновение ветра доносит испарения солончаков, запах овечьей шерсти и навоза, аромат смолистой коры, душистой мяты, чебреца и ромашки...

Огромный чёрный конь уносит красавицу Айхо всё дальше и дальше.

- Догоняй!

Постой, подожди меня, хочет крикнуть в ответ Тинч. Протягивает руку: помоги! Разве ты не видишь, в ногах у меня - расплавленный свинец, и сам я - не то бегу, не то стою на месте, а серое предгрозовое небо давит на плечи и вминает в землю. Внезапно я вижу над собой лицо старухи, да, это смерть, я узнал ее... Помоги же мне, протяни мне руку!

Странное, незнакомое лицо... Незнакомое и прекрасное, лицо Айхо... или не Айхо. Глаза, огромные - темно-синие, как два цветка аконита. И - слёзы в уголках глаз.

- Тинчи! Не умирай, мальчик мой! Пожалуйста, не умирай!

Глупая, не умру я. Рановато мне умирать, пока на земле существуешь ты. Вот и рука твоя, как в тумане, ложится ко мне на лоб. Прохладно. Господи, какое блаженство...

- Не отдаёт руку. Ишь, вцепился. Так и будешь всю ночь с ним сидеть?

- Рагна! Иди, занимайся делом!

- Ну, как хочешь. Хоть целую ночь так сиди. Мне-то что.

- Кажется, жар спадает...

- Пить...

Неужели это его голос? Тихий, как шелест травы под струями дождя... Дождь... Вода... Пить... Что это, что это проливается в губы?

- Ну, не вода, не вода. Нельзя тебе сейчас воды. Не бойся, это лекарство...

Что-то жгучее и пряное, пахучее и едкое, как красная каменная соль. Оно проникает внутрь, неся с собой прохладу и сладость. Хорошо. Сейчас бы встать. Я уже могу встать. Где-то там были мои ноги. Что это, что это за прутья или ветки? Мои ноги запутались в кустарнике. Руку мне, помоги, помоги!

- Опять руку? Ладно, держи, дурачок.

Пыль и солнце в глаза. Жаркий пот на лице. Это хорошо. Это выходит наружу болезнь. Далее - сон, сладкий сон, уход в неведомое, куда меня зовет голос и ведет эта прохладная мягкая рука...

Чистый, светлый день. Горница. Стены дома сплетены из прутьев и обмазаны глиной. Местами штукатурка отвалилась и её необходимо подновить. Рядом с постелью - стол, на котором полным-полно каких-то плошек и пузырёчков. Запах трав, сырой глины и ещё чего-то, кажется - выделанной кожи.

Одеяло - чистое, мягкое, сшитое из разноцветных лоскутков. Под ним, где-то там должны быть мои ноги. Ощупаем...

Руки едва слушаются. Как отсохшие, ох...

Вместо ног - опять переплетенные прутья. Ну-ка, пошевелим пальчиками...

Смотри-ка, совсем не больно.

Колыхнулась занавеска. За ней кто-то есть... Сейчас она отодвинется...

- Проснулся! Рагна, он проснулся!

Её глаза похожи на два больших цветка... Кто ты, незнакомка? Я не знаю тебя...

Большой одноэтажный дом, как и все дома в поселке, стоит торцом против ветра. Его столбы и стропила из дерева, промежутки между ними густо заплетены прутьями ивы, снаружи и внутри густо обмазаны глиной. Венчает дом большая крыша из тростника и соломы. Ограда вокруг дома - чтобы крышу не объедали козы. Коров, овец и коз помещают тут же, в южной части дома, а очаг, на котором готовят пищу - в северной. Во дворе почти без перерыва пылает большая костровая печь; горшки, сырые и обожжённые, стоят под навесом.

Рагна, востроносая старуха с необычно живыми и молодыми, блестящими чёрными глазами, принесла и поставила на стол тарелку крапивного супа, к нему - горячую пшеничную лепешку и, в особой тарелочке - немного порубленной с чесноком и залитой простоквашей ливерной колбаски.

- На, поешь-ка, паренёчек. Как там твои ходилки? Не отвалились ещё? Ты осмотрела его, а, Тайра?

Та, кого она называет этим именем, (а слово "тайра" по-тагрски означает "ящерка"), прислонилась к одному из столбов хижины. Она покусывает прядку волос и с усмешкой и вызовом глядит на Тинча. Ей всего-то лет четырнадцать-пятнадцать, однако формами она походит на взрослую девушку. Её лицо можно назвать чересчур смуглым для жителей Тагр-Косса. Небольшой, чуть приплюснутый нос, чувственные губы, чуть опущенные вниз уголки рта; под узкими серпиками бровей - огромные глаза - миндалевидные, широко раскрытые, насмешливые... В накинутом на голову пуховом платке, одетая в широкое бесформенное платье, она, в первую минуту кажется Тинчу безобразно толстой, почти уродливой. Но в это время Тайра прекращает, наконец, выжидательно покусывать свои, ниспадающие из-под платка тёмно-каштановые волосы и изящной кошачьей походочкой направляется к постели больного.