Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Сегодня мне не хочется быть с людьми, — сказал сир Ив, когда вечером Эсперанс объявился в его комнате и сообщил о своем намерении. — Я бы лучше почитал.

— Незачем жечь свечи и портить глаза, — возразил Эсперанс. — Чтение — для утреннего времени, когда в голове пусто, а свет изливается с небес для всех людей равно и задаром. Если ваша милость вздумает жечь свечи, то лишь для того, чтобы возгордиться без всяких на то оснований.

— Почему? — удивился сир Ив.

— Потому что жечь свечи может лишь богатый человек, — сердито сказал Эсперанс. — Вот почему! А гордиться богатством — самое последнее и низкое дело.

— Я вовсе не горжусь богатством, да и не имею его, — сказал Ив. — Когда я читаю, то не думаю ни о свечах, ни о деньгах, а только о тех людях и прочих чудесах, что описаны в книге.

— Это вам только кажется, что не думаете, — фыркнул Эсперанс. — Откуда вам знать, какие потайные мысли бродят позади ваших прекрасных мечтаний? Они — точно вороватые слуги за спиной у господ: притаятся и делают свое черное дело, пока на них никто не смотрит.

— Как же мне поступить? — огорчился сир Ив.

— Идти со мной в трактир, что же еще? — пожал плечами Эсперанс. — Что до мыслей, то здесь надлежит являть особенную бдительность. Говорю вам, они подлы, хуже стрелков из лука и арбалета: затаятся и пустят стрелу, когда ожидаешь этого меньше всего. Нельзя давать им ни малейшего повода.

— Ты прав, Эсперанс, — признал сир Ив с сожалением. — Я пойду с тобой.

— Тропа между гордостью и глупостью чрезвычайно узка, тоньше лезвия, — сказал Эсперанс. — И ведет она прямехонько в трактир. Здесь ты можешь на меня вполне положиться.

— Ясно, — сказал Ив.

Он взял плащ с меховой оторочкой, ибо наступил август и ночи становились прохладными.

— Нынешняя ночь — особенная, — сказал по пути Эсперанс. — Я настаивал на нашей прогулке еще и по этой причине, хотя и первой было бы достаточно. Помните, мой господин, мы говорили о вашем истинном лице?

— Да, — сказал Ив. — Мне не понравилось мое лицо.

— Найдется какая-нибудь женщина, которая сочтет его достаточно красивым для того, чтобы полюбить, — сказал Эсперанс со вздохом. — Вам не следует лишь спешить с этим. Впрочем, я говорю сейчас не столько о вашей внешности — вы все-таки недостаточно уродливы, чтобы носить капюшон или покончить с собой, — сколько о вашей сущности.

Ив взял Эсперанса за руку и сильно сжал.

— Клянусь тебе, я стараюсь во всем следовать твоим советам и быть хорошим человеком!

— Это я знаю, — поморщился Эсперанс, — и незачем так кричать… Кроме вас, существуют еще ваши предки, и в особенности один, по имени Эрван де Керморван, и вот он-то испортил все дело.

— Какое дело? Как испортил? О чем ты бормочешь? — Мальчик начал сердиться. Он терпеть не мог, когда Эсперанс говорил загадками.

— Я не бормочу и выразиться яснее не могу, — возразил Эсперанс. — В ваших жилах течет отравленная кровь, если вам легче от подобных выражений, мой господин. И отравил ее никто иной, как Эрван де Керморван, ваш предок, и случилось это ровно триста лет тому назад.

— Да ну тебя! — сказал сир Ив и надулся. Настроение у него испортилось окончательно.

Тем не менее они добрались до трактира. А там нынче творилось нечто странное. Обычных завсегдатаев, рыбаков с мозолистыми руками и крестьян с грубыми лицами, в трактире почти не было. Его заполняла совершенно другая публика: юноши и девушки, украшенные цветами и ветками, с раковинами на одежде и на шляпах, с ожерельями из морских водорослей и выловленных в запруде лилий.

Хоть это и были дети простолюдинов, тяжелая жизнь не успела еще испортить их внешность: загар только красил их, работа с сетями сделала их руки крепкими, но не навязала еще узлов на пальцах и не налепила твердых мозолей на ладони — когда эти юноши ласкали своих подруг, их прикосновения не казались девушкам сродни прикосновению шероховатой древесной коры.

В руках у них были факелы; они переглядывались, толкались локтями, смеялись и ожидали чего-то.

— Что здесь происходит? — спросил Ив у своего спутника.

— Увидите, — с мрачноватой торжественностью ответил Эсперанс.

Появление молодого сеньора вызвало бурю восторга.

— А с кем пойдет сир Ив? — кричали девушки. — Почему он без подруги? Неужто ты его подруга, Эсперанс?

— Тьфу на вас, болтливые сороки! — огрызался Эсперанс, точно медведь, на которого насела дюжина мелких собачек. — Все беды в мире от вашего племени! Не будь женщин, как спокойно жилось бы на земле.

— Не будь нас, — хохотали девушки, — вы, мужчины, истребили бы друг друга в первой же войне…

— И очень хорошо, и настала бы в мире тишина.

Одна из подружек подскочила к сиру Иву и схватила его за талию, а еще одна обвила его шею руками сзади.

— Кого вы выбираете, сир Ив?

— Которая вам милей, сир Ив?

— Отойдите от него, проклятые дуры! — заорал Эсперанс, но девушки не обращали на него внимания.

Ив покачал головой:

— Я охотно взял бы любую, так хороши вы все, — да ведь у вас, кажется, есть приятели?

Эти учтивые слова весьма обрадовали девиц. Они начали переглядываться, пересмеиваться, а их парни насупились и уставились себе под ноги: ни один из них не посмел бы возражать, если бы сир Ив взял какую-нибудь девушку себе в подруги на эту ночь, хотя никому уступать, разумеется, не хотелось.

В конце концов, одна из девушек вытащила из толпы упирающуюся товарку: та была тощей, лет, наверное, двадцати пяти, с длинным носом и унылым, в перепуге скошенным на сторону бледным ртом. Это была некая Мархерид, которая никогда не выйдет замуж. Старшая из пяти сестер, она заменяла им мать и так увлеклась своей ролью, что не заметила, как подурнела, состарилась в девках и, в конце концов, осталась ни с чем. Никто не знал, зачем Мархерид ходит на праздники — ее никогда не приглашали даже потанцевать.

— Почему у тебя нет украшений? — строго спросил у девушки сир Ив.

Он решил взять предложенную ему подругу — и заодно показать остальным, как надлежит вести себя истинному мужчине и рыцарю. Потому что все эти молодые люди держались по отношению к некрасивой Мархерид весьма жестоко — так, впрочем, бывают невинно жестоки молодые, здоровые животные. Однако подобное поведение совершенно не подходило сеньору, поскольку он был благороден.

Мархерид испуганно уставилась на него и заморгала белесыми ресницами. На ее тощей шее болталось ожерелье из мятых цветов, на которое жалко было смотреть, а платье она нацепила повседневное, потому что праздничного у нее не водилось.

— Так не годится, — решительно объявил сир Ив и, сняв с себя широкую золотую цепь, повесил ее на шею Мархерид.

Она моргнула еще несколько раз и застыла, ощутив тяжелое прикосновение золота.