Мэри Стюарт - Принц и пилигрим

— Да, верно. Он и впрямь сгинул, куда — неведомо, и не объявлялся всю зиму. А зима-то выдалась скверная, вроде как здесь, на островах, да только магия помогла ему выжить, потому что в конце концов его сыскали в Диком лесу, свихнувшегося, что твой заяц, и отвезли выхаживать в Галаву. А теперь говорят, будто там он захворал и помер, еще до того как верховный король вернулся с войны. На сей раз это чистая правда, жена; мы узнали новость раньше всех, из первых рук. Корабельщики пристали в Гланнавенте пополнить запас воды, а Мерлин-то лежал на смертном одре менее чем в сорока милях оттуда. Матросы много чего еще порассказали: про битву к югу от леса и про новую победу верховного короля, да только ветер дул больно сильный, я не все расслышал, а подойти на лодке поближе не удалось. Схожу-ка в город, узнаю остальное. — Рассказчик понизил голос до глухого, еле слышного отзвука, — Кое-кого в нашем королевстве вести не слишком-то огорчат, даром что кровь — не вода! Помяни мое слово, Сула, нынче вечером во дворце опять зададут пир.

При этих словах он быстро оглянулся через плечо на дверь, словно опасаясь, что его подслушивают.

Хозяин хижины был невысок и коренаст, с синими глазами и обветренным лицом моряка. Всю свою жизнь он рыбачил в этом одиноком заливе самого крупного из островов Оркнейской группы, того, что называют Мейнленд. С виду неотесанный мужлан, соображал он туго, однако человек был честный и ремесло свое знал. Звали его Бруд, и минуло ему тридцать семь лет.

Его жена Сула была четырьмя годами младше, но, скованная ревматизмом и согбенная тяжким трудом, до времени превратилась в старуху. Невероятно, чтобы она приходилась матерью ребенку, спавшему в колыбели. И в самом деле, ни малейшего сходства не наблюдалось.

Ребенок, мальчик около двух лет, темноглазый и темноволосый, не нес в себе признаков скандинавской расы, что столь часто проявляются в жителях Оркнейских островов. Узкая ручонка, вцепившаяся в одеяльце, отличалась изяществом формы, темные волосы казались густыми и шелковистыми, а чуть раскосый абрис бровей и глаз, осененных длинными ресницами, наводил на мысль о наличии чужеземной крови.

Но не только ребенок выделялся на общем фоне. Сама хижина — совсем маленькая, немногим больше шалаша, — стояла на ровном участке солонцеватого дерна в некотором удалении от берега, с обеих сторон защищенная пологими склонами, что поднимались навстречу утесам, оградившим залив, а со стороны моря — скалистым хребтом, что протянулся вдоль воды, заслоняя нагромождения валунов штормовой полосы. В глубь острова простирались заболоченные пустоши; оттуда тонкой струйкой сочился крохотный ручеек и, минуя хижину, миниатюрным водопадом обрывался вниз, на взморье. На некотором расстоянии от линии прилива ручей перегородили, образовав нечто вроде искусственного резервуара.

Стены хижины были сложены из камней, собранных на штормовой полосе. Плоские глыбы песчаника, сорванные с утесов ветрами и морем и естественным образом выветренные, служили простейшим материалом для стен, удобным в работе и относительно плотным для защиты от непогоды. Известковый раствор не использовался, но щели замазывались грязью.

Каждая налетающая гроза отчасти смывала грязь, и тогда добавлялся новый слой, так что издалека хижина напоминала жалкую глиняную мазанку, крытую жесткими вересковыми стеблями. Старые, залатанные сети с подвешенными на концах булыжниками удерживали крышу на месте. Окон не было. Дверной проем, с низкой, приземистой притолокой, так что входящему приходилось сгибаться вдвое, закрывал лишь полог из оленьей кожи, грубо выделанной и твердой, словно дерево. Дым очага тусклыми язычками просачивался наружу по краям шкуры.

Однако внутри это беднейшее из жилищ могло похвастаться отдельными проблесками непритязательного комфорта. Хотя на колыбель малыша пошла старая, покоробленная древесина, одеяльца были из мягкой, выкрашенной в яркие цвета ткани, а подушка набита перьями. Каменный уступ, служивший супругам кроватью, устилало плотное, прямо-таки роскошное покрывало из тюленьей шкуры, пятнистой, с густым и длинным мехом: шкура такого качества по праву должна бы украшать дом воина или даже покои самой королевы. А на столе — таковым служила источенная червями доска, выброшенная на берег морем и подпертая камнями, ибо дерева на Оркнеях почти не водилось, — стояли остатки хорошего обеда: не говядина, конечно, но пара обглоданных цыплячьих крылышек и горшок с гусиным жиром к черному хлебу.

Сами обитатели хижины одевались довольно бедно. На Бруде была короткая, латаная-перелатаная туника, а поверх нее — овчинная безрукавка, что и летом и зимой защищала хозяина от непогоды на море. Ноги и ступни были плотно обмотаны тряпками. Платье Сулы представляло собою бесформенное одеяние из крашенной мхом домотканой холстины, перепоясанное обрывком веревки, вроде той, что она плела для мужних сетей. И ей тоже обувь заменяли обмотки.

Но за пределами хижины, вытащенная на берег за полосу черных водорослей и дробленых ракушек, отмечающую уровень полной воды, сохла добрая лодка, не хуже любой другой на острове, а сети, растянутые на валунах для просушки, качеством далеко превосходили изделия самого Бруда. То был невод иноземной работы, на изготовление которого пошли материалы, на северных островах недоступные, — вещь явно не по средствам для семьи вроде этой.

Собственные лесы Бруда, сплетенные вручную из камыша и сухих водорослей, протянулись от кровли до земли под тяжестью увесистых камней-гирь.

На лесах качались выпотрошенные рыбины и парочка крупных морских птиц, бакланов, соименников Сулы. Эти, должным образом высушенные, сбереженные впрок и приправленные моллюсками и водорослями, пойдут на стол зимой. Однако ожидалась снедь и получше: с полдюжины кур рылись на литорали, а на жесткой траве паслась привязанная коза с отвисшим выменем.

Стоял ясный день начала лета. Май на островах зачастую выдается столь же суровым, как и любой другой месяц, но нынче светило солнце и дули ласковые ветра. Прибрежные камни переливались серым, бирюзовым и розово-алым, пенный прибой мерно накатывал на валуны, а по склонам хребта пестрели гвоздики, первоцветы и алый лихнис. На каждом уступе скал, ограждающих залив, теснились морские птицы, отстаивающие и защищающие свое гнездовье, а еще ближе, на гальке или в траве, пестрые сорочаи сидели на яйцах либо с криками перепархивали вдоль воды. В воздухе стоял неумолчный гвалт.

Даже если бы кому-то и пришло в голову подслушивать у дверей, в шуме моря и птиц чужак не различил бы ни звука, однако в хижине по-прежнему царила настороженная тишина. Женщина не произнесла ни слова, но в лице ее читалась тревога. Она промокнула рукавом глаза.