Мэри Стюарт - Принц и пилигрим

— Ну и что? — сказал я ему, — Разве я не пал жертвой женских чар? И не обманут женщиной? Вот тебе и все пророчество.

— Ты в этом уверен? Прости, но я еще раз напомню тебе, что ты не знаешь женщин. Вспомни Моргаузу. Она хотела, чтобы ты обучил ее магии, а когда ты отказался, добилась влияния другим путем… мы знаем каким. А эта женщина добилась того, что не удалось Моргаузе. Скажи мне одно: если бы она явилась к тебе какая есть, в облике женщины, ты бы принял ее к себе в обучение?

— Не знаю. Может быть, нет. Но ведь она не явилась в облике женщины, в этом все дело. Обман исходил не от нее. Он был навязан ей из-за моей ошибки, а мне ошибку навязал случай, благодаря которому я когда-то раньше знал и любил мальчика Ниниана, и этот мальчик утонул. Если ты не видишь здесь руки бога, мне очень жаль.

— Да, да, — нетерпеливо отозвался он, — но ты сам напомнил мне сейчас, что божьи посулы двусмысленны. То, что сейчас представляется тебе счастьем, еще может обернуться тем самым концом, которого ты страшился.

— Нет, вернее, наоборот. Предначертание, издавна внушавшее страх, может в конце концов обернуться благословением, как этот «обман». Мое старое видение смерти заживо в темной гробнице еще тоже, глядишь, окажется предзнаменованием счастья. Но как бы то ни было, уклониться мне не дано. Что будет, то будет. Бог волен выбрать сроки и пути. Если бы после всех этих лет я не полагался на него, я был бы как раз тем самым глупцом, каким ты меня считаешь.

— Стало быть, ты вернешься к этой женщине и не прогонишь ее, а будешь и дальше учить своему искусству?

— Именно так. Теперь уже поздно. Я посеял в ней семя магической силы и уже не могу помешать его развитию и росту, как если бы посадил дерево или зачал ребенка. И еще одно семя было посеяно, на горе ли, на счастье — все равно. Я люблю ее всей душой, и, будь она десять раз ведьма, я могу лишь возблагодарить за нее бога и только сильнее прижать ее к своему сердцу.

— А я не желаю, чтобы тебе причиняли зло.

— Она не причинит.

— Пусть попробует, и тогда ведьма или не ведьма, любишь ты ее или нет, но она получит от меня по заслугам. Ну что ж, похоже, что больше нам не о чем толковать. Пойдем обратно. У тебя тяжелая корзинка, дай, я тебе ее донесу.

— Нет, постой. еще одно слово.

— Да?

Артур стоял передо мной, а я по-прежнему сидел на березовом стволе. За спиной у него колыхались плакучие ветви берез, мягко трепеща листами под дыханием летнего ветерка, а он возвышался надо мной, могучий, широкоплечий, и драгоценные самоцветы у него на плече, на поясе и на рукояти меча переливались, словно жили своей отдельной жизнью. Он был не юн, но полон зрелой силой — мужчина в расцвете жизни, вождь среди коралей. Взгляд его выражал уверенность. И нельзя было предугадать, как он воспримет то, что я ему скажу.

Я медленно произнес:

— Раз уж речь зашла о концах, есть одна вещь, которую я должен сказать тебе в заключение. еще одно видение, которое я не вправе от тебя скрыть. Я видел это своими глазами, и не однажды, а много раз. Твой друг Бедуир и Гвиневера, твоя супруга, любят друг друга.

Говоря, я смотрел в сторону, мне не хотелось видеть его лицо в тот миг, когда его постигнет удар. Должно быть, я ожидал гнева, вспышки ярости, по меньшей мере изумления. Но услышал молчание, такое долгое, что наконец не выдержал и посмотрел ему в лицо: оно не выражало ни гнева, ни даже удивления, а одно лишь суровое спокойствие, чуть смягченное жалостью и сожалением.

Я сказал, сам себе не веря:

— Ты знал?

— Да, — ответил он совсем просто. — Я знаю.

Стало тихо. Я напрасно искал подходящие слова. Он улыбнулся. И было что-то в этой улыбке не от молодости и силы, а от мудрости, которая человечнее и потому больше, чем та мудрость, что люди приписывают мне.

— У меня не бывает видений, Мерлин, но я вижу то, что вижу. А думаешь, другие, те, кто питается догадками и сплетнями, не постарались открыть мне глаза? Единственными, кто ничего не намекнул мне ни словом, ни взглядом, были сами Бедуир и королева.

— И давно ты знаешь?

— После того случая с Мельвасом.

А я вот не догадался. Его забота о королеве, ее радость и облегчение ничего мне не сказали.

— Но тогда зачем же ты оставил ее с Бедуиром, когда уехал на север?

— Чтобы дать им хоть какую-то малость, — Солнце светило ему прямо в глаза, заставляя щуриться. Он говорил неторопливо. — Ты сам только сейчас объяснил мне, что любовью нельзя распоряжаться и невозможно ее по желанию остановить. Если ты готов принять любовь, которая, быть может, принесет тебе гибель, тем более должен принять любовь я, зная, что она бессильна разрушить верность и дружбу.

— И ты в это веришь?

— Почему бы не верить? Все, что ты говорил мне за всю мою жизнь, оказалось правдой. А теперь вспомни, что ты пророчествовал о моей женитьбе, вспомни белую тень, которую ты видел, когда мы с Бедуиром были мальчиками, гвенхвивар, упавшую между нами. Ты тогда сказал, что она не нарушит нашу верность друг другу.

— Помню.

— Ну вот. Когда я женился на той, первой Гвиневере, ты предостерег, что она может принести мне несчастье. Такая девочка и — несчастье? — Он невесело усмехнулся. — Теперь мы знаем смысл пророчества. Мы видели белую тень. Она падает на меня и на Бедуира. Но раз она не сможет разрушить нашу верность друг другу, как же мне поступить? Я должен предоставить Бедуиру свободу и оказать ему полное доверие. Разве я простой поселянин, не имеющий в жизни ничего, кроме женщины, за которую он со всеми дерется, словно петух на навозной куче? Я король, моя жизнь — это жизнь короля. А она королева и бездетна, ее жизнь беднее, чем жизнь обыкновенной женщины. Что же ей, ждать год за годом одной на пустом ложе? Ходить, ездить верхом, садиться за трапезу — и чтобы место рядом с ней пустовало? Она молода, ей в тягость одиночество, она нуждается в любви. Клянусь богом, Мерлин, если за все то долгое время, что я, послушный королевскому долгу, провожу вдали от двора, она приведет к себе на ложе другого мужчину, разве я не должен радоваться, что это Бедуир? А чего бы ты хотел от меня? Что бы я ни сказал, все может только разъесть корни нашей дружбы, и никакие слова не изменят того, что свершилось. Любовь нельзя опровергнуть словами, ты сам так сказал. Вот я и храню молчание, и ты тоже будешь молчать, и благодаря этому дружба и верность останутся неколебимы. И спасибо судьбе за бесплодие моей супруги. — Снова та же усмешка. — Как видишь, непрямыми путями ведет бог и тебя, и меня.

Я встал. Солнечный свет пронзил колышущуюся листву берез и упал на воду. Ручей зарябил, заискрился, и глаза у меня заслезились.

Я тихо проговорил:

— Вот она, последняя милость судьбы. Ты больше не нуждаешься ни в моей помощи, ни в моем совете. Если тебе еще после этого понадобится предостережение или прорицание, ты найдешь его в Яблоневом саду. Что же до меня, то отпусти своего слугу с миром, позволь мне возвратиться домой, к моим холмам, чтобы я мог встретить там то, что меня ожидает. — Я поднял и подал ему корзинку, — А пока не вернуться ли нам в Яблоневый сад и не потолковать ли с нею?