Василий Горъ - Нелюдь

«Бездушные — это оболочка, несущая в себе отпечаток воли Бога-Отступника. Живое воплощение его желания убивать. Поэтому они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина — темная.

Злость… Бешенство… Отвращение… Презрение… Ненависть… — слуги Двуликого живут и дышат Тьмой. И в этой Тьме нет ни одной светлой искорки.

Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных — мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри.

Не ищите в них Света. Ибо его в них нет…»

«Не ищите в них света. Ибо в них его нет…» — мысленно повторяю я. Потом склоняюсь над Кромом и смотрю на его лицо, пытаясь найти на нем отблески души…

Вертикальной складки между вечно насупленными бровями нет. Куда-то делись и морщины вокруг рта. Обычно плотно сжатые губы расслаблены, и жадно тянутся к влажной ткани.

Взгляд падает на жуткий шрам на его щеке. Пугаюсь. А потом мысленно усмехаюсь: это не отблеск души, а след пережитого…

Кадык, обтянутый кожей, дергается вверх-вниз, и я снова слышу горячечный шепот. На этот раз не мольбу, а утверждение:

— Какая ты у меня красивая…

Отшатываюсь. С ужасом вспоминаю, что сижу в одной нижней рубашке. Вспыхиваю… и криво усмехаюсь, сообразив, что это говорится не мне. А той самой Ларке, с которой он бредит все эти двое суток.

Снова склоняюсь над его лицом и, подумав, выжимаю на его губы еще одну капельку воды…

— Спасибо, Ларка… — снова хрипит Кром. А потом открывает глаза.

В них — Бездна. Бездна благодарности. И такая искренняя любовь, что у меня захватывает дух и начинает щипать глаза.

— Еще… — просит Бездушный. — Хотя бы глоток…

— Воды нет… — выдыхаю я. — Совсем… Это — роса. С моего камзола…

Взгляд тускнеет. Губы сжимаются. А между бровей снова появляется глубокая вертикальная складка.

— В балке… ошую… родник…

— Там волки…

— Ясно… — одними губами произносит он и затихает.

Ненадолго. Минут на десять. Потом осторожно перекатывается на правый бок и пытается встать.

Превращаюсь в слух: при таком количестве незаживших ран он должен стонать от боли. Или, хотя бы, скрипеть зубами!

Ан нет — молча становится на колени, встает, поправляет чекан и шагает в угол. К здоровенному сундуку, окованному железными полосами.

«Поднимет крышку — начнут кровоточить раны…» — мысленно вздыхаю я, вскакиваю на ноги и успеваю помочь до того, как он до нее дотягивается.

— Спасибо… — шепчет Кром. С самой настоящей благодарностью! И не к какой-то там Ларке, а ко мне!!!

«В них нет Света?» — ошалело спрашиваю себя я. — «А это что?!»

Он нагибается… Медленно-медленно… Достает из сундука гнутый котелок, выпрямляется и, пошатнувшись, поворачивается к двери…

— Ты куда? — спрашиваю его я.

— За водой…

И улыбается.

Неуверенно.

Так, как будто не делал этого с самого детства…

Второй день первой десятины третьего лиственя.

…Три из четырех переметных сумок, позаимствованных мною у вассалов графа Варлана взамен наших, сгоревших вместе с постоялым двором, оказались разодраны, а их содержимое — разбросано по поляне. Впрочем, большая часть их несъедобного содержимого не пострадала. Да и съедобного — тоже: волки не позарились ни на сверток с вареной репой, ни на десяток головок чеснока, ни на полотняные мешочки с крупами и зерном. А так же не тронули склянки с целебными мазями, связки арбалетных болтов и инструменты для ремонта сбруи. Зато вымазали в крови почти всю сменную одежду, погрызли кожаные фляги с водой и вином, и сожрали все вяленое мясо, овечий сыр и вареные яйца.

Поэтому к охотничьему домику я возвращался с добычей: в полотняном мешке, найденном мною в одной из сумок, находились крупы, остатки овощей, пять когда-то чистых нижних рубах, трое штанов, четыре десятка арбалетных болтов. И кое-какая мелочь вроде свертка с мыльным корнем, двух баночек целебной мази и кусков ткани, используемой для перевязки ран. А у меня на поясе висел трофейный арбалет — неплохое средство для выживания. Особенно для тех, кто не в состоянии нормально передвигаться. И может пользоваться только одной рукой…

… Увидев меня выходящим из леса, баронесса д'Атерн, выглядывавшая в щелку между неплотно прикрытой дверью и косяком, мгновенно распахнула ее настежь и настороженно спросила:

— Стая ушла?

Я молча кивнул: ушла. Скорее всего, на охоту.

— Точно? Я их слышала! Совсем недавно!!!

Кивнул еще раз.

Она густо покраснела, опустила взгляд и еле слышно прошептала:

— А ты не сводишь меня к роднику? Мне надо… Очень…

Я пожал плечами и мысленно обозвал себя придурком — только что затянувшаяся рана на плече полыхнула пламенем, а порез на спине неприятно защипал.

Гримасу, возникшую на моем лице, баронесса приняла за отказ. И помрачнела. Пришлось говорить:

— Свожу…

— Спасибо… — с благодарностью выдохнула она.

Эмоции, вложенные в это коротенькое слово, шарахнули меня, словно кувалдой — на моей памяти ни один дворянин никогда не благодарил простолюдина! А об искренности по отношению к нам, наверное, и не слышали. Поэтому я сначала удивленно приподнял бровь, а уже потом склонил голову. Ну, вместо «пожалуйста».

Увы, увидев мое удивление и движение брови, ее милость потемнела взглядом и ушла в себя. А движение головы уже не увидела…

… Ввалившись в дом, я положил на стол мешок с добычей, снял с пояса арбалет и прислушался к своим ощущениям: сил, чтобы дойти до балки и вернуться обратно, почти не было. Да и желания — тоже.

«Надо…» — угрюмо подумал я, высыпал из мешка заляпанные кровью рубахи, перевязочный материал, мыльный корень, взял их левой рукой, вцепился в посох и повернулся к двери:

— Пошли?

Увидев окровавленные тряпки, леди Мэйнария отшатнулась и побледнела.

Пришлось ее успокаивать:

— Волки порвали переметные сумки…

— Наши?

— Наши сгорели. Эти я снял с коней оранжевых…

— А арнотта в них не было? — спросила она и покраснела еще гуще.

Я отрицательно помотал головой.

Баронесса сокрушенно вздохнула, подхватила давно опустевший котелок и вышла наружу…

… Последние шаги до родника я прошел на одной силе воли — тело, еще не восстановившееся после многократного использования Благословения Двуликого, настоятельно требовало отдыха. Поэтому не понял, почему на лице леди Мэйнарии появилось затравленное выражение, а в глазах потухли появившиеся было огоньки.

— Это что, и есть родник? — мрачно спросила она, глядя на тоненькую струйку воды, вытекающую из крошечной лужицы, прячущейся между корней кряжистого дуба.