Далия Трускиновская - Окаянная сила

— И что же это за довод? — повернулся к нему Данненштерн.

— Когда наш почтенный генерал-губернатор вдруг узнал, что посольство приближается к границам Лифляндии, он в восторг не пришел, но и не испугался. Посольство требует льгот, соответственно Кардисскому мирному договору, — пожалуйста! Но чем ближе посольство — тем наш господин Дальберг делается, я бы выразился так, задумчивее…

Всей своей подвижной физиономией Мартини изобразил не то что задумчивость, а мучительное недоумение человека, соображающего, с чего бы у него вдруг прихватило живот. Данненштерн и судовладелец переглянулись, фон Рекк смотрел на аптекаря с великим подозрением.

— И вот не далее как вчера господина Дальберга уложила в постель лютая болезнь! — торжествующе завершил аптекарь. — И эта негодная болезнь продержит его в постели всё время, пока русские будут в Риге! Бьюсь об заклад — а, Ганс? Но при этом ко мне за снадобьями не пришлют. Ставлю своего двуглавого младенца, прекрасно заспиртованного, против вашей подозрительной мандрагоры, что он проведал о царском присутствии! И не желает отвечать за последствия такого странного визита!

— Проклятый швед! — проворчал фон Рекк. — Видите, ему уже донесли!

— Он настолько ослаб членами, что сам не выедет навстречу посольству, а пошлет свою большую карету! — продолжал Мартини. — А в нее усадит подполковника Пальмштрауха и майора Ранка.

— Погодите, барон, а при чем тут, собственно, вы? — До Данненштерна дошла наконец несообразность положения. — Вы что же, собирались первым рассказать Эрику Дальбергу, что в свите русских послов заметили самого царя? И для этого так спешили?

— Разве я похож на человека, способного оказывать любезности проклятым шведам? — возмутился фон Рекк. — После того, как они отняли у нас наши фамильные владения? Мы, немецкие дворяне, живем здесь пять столетий! И не шведскому королю решать, каким количеством земель должны мы владеть!

— Вы опять затеваете опасную игру, фон Рекк! — одернул его Данненштерн. — Мало вам истории с жалобой?

Барон так глянул на купца — Алена поразилась злости, преобразившей забрызганное грязью, круглое и бледное, как непропеченный блин, лицо фон Рекка.

— Стало быть, мы, дворяне, уже не вправе подать королю жалобу?

— Вправе! Но не удивляйтесь, если вас обвиняют после этого в подстрекательстве к бунту! — резко отвечал Данненштерн. — Я вам истинный друг, барон, и я вам советую оставить всё как есть и не сердить короля Карла. Если ваш корабль в бурю пошел ко дну — надо спасаться на шлюпке, а не пытаться немедленно извлечь его со дна морского! Это может плохо кончиться — спросите хоть у Ганса.

— Сколько раз дворянство жаловалось на реквизиции шведскому королю? — спросил судовладелец. — Сразу же после того, как вас постигло это бедствие, вы посылали делегацию в Стокгольм, и ваша ошибка оказалась в том, что вы слишком доверились фон Паткулю. Вы решили, что раз он — капитан шведской армии, то ему уже и позволена любая дерзость? Вы ошиблись, милостивые господа.

— Errare humanum est, — ехидно вставил Мартини.

— Ошибаться свойственно человеку, но кто упорствует в своих ошибках? — В вопросе судовладельца была непонятная пока Алене насмешка.

— Вы считаете меня дураком, сударь? — вскинулся фон Рекк.

— Пока еще нет, — хладнокровно ответил вместо судовладельца Данненштерн. — Но вам уже тогда следовало отказаться от услуг фон Паткуля. А вы три года спустя снова доверили ему подать жалобу от имени всего лифляндского дворянства. И он столь ловко справился с поручением, что два года назад шведский королевский суд приговорил его к отсечению правой руки и головы. И пришлось ему скрываться в Швейцарии. А на вас в Стокгольме по его милости смотрят как на завтрашних бунтовщиков. Послушайте доброго совета, фон Рекк, отдохните и возвращайтесь домой. Вам нет никакого дела до царя Петра. Пусть фон Паткуль слоняется по всем европейским дворам и пытается собрать в одну коалицию всех врагов шведского короля. Ему терять нечего, его имущество давно конфисковано. А вам есть что терять.

— Мне сообщали, что он сейчас во Франции, — добавил судовладелец. — И пишет письма королю Карлу, умоляет о помиловании. Помяните мое слово — он выхлопочет себе помилование ценой ваших голов, господа дворяне.

— Если бы фон Паткуль знал, что русский царь едет в Ригу, он бы не упустил случая, — возразил барон. — А письма о помиловании — гнусная сплетня.

— Время покажет, — судовладелец не стал спорить, но по его лицу было видно — это всего лишь разумное нежелание взрослого человека дразнить обиженное дитя.

— Однако вы так и не поели! — спохватился Данненштерн. — Из-за проклятой политики я морю гостя голодом! Анхен сейчас пришлет служанок и прямо здесь вам накроют… Вот и они!

Дверь тут же распахнулась, но не служанки с подносами вошли, а, отстранив слугу, появился высокий дородный мужчина, в отороченной мехом коричневой накидке поверх черного кафтана, и его левая бровь, пересеченная давним шрамом, как бы делилась надвое.

— Троебровый… — без голоса прошептала Алена.

— Наконец-то! — Данненштерн, красиво раскинув и округлив руки, пошел ему навстречу. — Долго же вы странствовали!

— Я принес кое-что любопытное, — отвечал гость. Тут лишь Алена заметила, что он держит за ввинченное в крышку кольцо немалый дорожный сундучок.

Данненштерн, премного довольный, что гость своим появлением прекратил политический разговор, принял сундучок и поставил его на консоль у стены.

— А письма из Кенигсберга вы также привезли? — спросил он.

Алена во все глаза смотрела на Троебрового.

Дородством он не уступил бы боярину — из тех, кто помоложе, разумеется, из тех, кто в распутицу не сидит дома, дожидаясь санного пути, а смело садится в седло. Лет он поднакопил немало — пожалуй, что и Алене в отцы бы годился. Но это ее как раз меньше всего смущало — поразмыслив, она поняла недавно, что самым подходящим мужем для нее был бы рассудительный и хитроватый Петр Данилыч, был бы, кабы не вранье.

— Привез, разумеется. А что касается вашего заказа — не сошлись в цене, херр Данненштерн, и тут уж я был бессилен. Но много иного нашлось, весьма, весьма любопытного!

Алена всё подвигалась и подвигалась к гостю, пока Данненштерн не заметил ее.

— Не только у вас, любезный мастер Ребус, но и у меня есть удивительная находка, — он посторонился, чтобы Троебровый увидел наконец Алену во весь рост.

Алена почувствовала, что краснеет.

Мастер Ребус уставился на нее даже не с любопытством — иное было в его темных глазах, совсем иное, и Алена знала, что это такое было, и взволновалась отчаянно, до жути. Однако не могла она сама себе сказать, приятно ли ей сейчас мужское желание или же хочется оттолкнуть мастера Ребуса обеими руками.