Далия Трускиновская - Окаянная сила

Петр расхохотался.

— Вот с девками-то ты осторожничаешь, а в городе-то не бережешься, — еще того дерзостней продолжал Алексаша. — Вот так-то будем всюду лазать — и поймут людишки, какой ты такой волонтерский десятник.

— Молчи, — оборвал государь. — Не Возницына же мне под валы да на гласисы посылать. Он и чрево-то по бастионам не протащит…

— Да государь! — взмолился Меншиков, позабыв о ждущей дальнейших ласк Лизхен. — Прикажи — сами перерядимся, всё обмерим, запишем, доложим! Самому-то для чего мельтешить? Чтоб опознали? Да что тебе в той Риге? Проедем — и забудем. Вон, коли будет твоя воля, сундуки откроем, книжищу Пуффендорфия сыщем. Там тебе Рига как на ладони.

— У Пуффендорфия гравюры тех времен, как батюшка мой ходил Ригу воевать! — возмутился Петр Алексеич. — Тому уж лет сорок будет! Гляди, чего проклятые шведы за то время понастроили! Вот нам бы поучиться!..

— Денег-то на это не жалеют, вот и понастроили. Дерут с Лифляндии и дерут! Кабы государь Алексей Михайлыч тогда Ригу взял — был бы у нас знатный порт на Балтийском море, да и не обдирали бы его, как липку. С крестьян подати немыслимые тут берут, а на купчишек лиценцию наложили. Что привозить товар, что вывозить — плати за лиценцию! Знаешь, что в городе-то говорят? Что шведский король с Лифляндии и с Риги имеет миллион талеров чистого доходу!

— Больше бы ты дураков слушал… — буркнул Петр Алексеич и задумался.

— Шведский-то король до той лишь поры на Балтийском море силен, пока всё побережье держит! — не унимался Алексаша. — Ригу потеряет — море потеряет!

— Уходили уж мы отсюда несолоно хлебавши, — сердито отвечал государь. — Нам Рига пока что не по зубам, так и заруби себе на носу! Еще пять годков — новые укрепления встанут, к ней и вовсе подступу не будет! Нам бы чего попроще воевать… Ну да ладно. Что это мы всё о деле да о деле? Ну-ка, Таубхен, говоришь? Голубка?

— Суров ты к девкам, государь мой. С Анной Ивановной, чай, сравниваешь?

— Анну Ивановну тут не поминай! — прикрикнул Петр Алексеич на верного своего охранителя. — Пожелаю — так вознесу, что ее сенным девкам кланяться будешь!

— Твоя на то воля, государь!

Меншиков так тонко усмехнулся, что и у Петра Алексеича плотно сжавшийся от возмущения рот дрогнул.

— То-то, Алексашка. Значит, ре-ко-мен-ду-ешь Таубхен?

Государь усмехнулся, глядя на пышную грудь голубки, и повернулся, чтобы сравнить ее с прочими девками.

Тут-то и увидел он сидевшую в уголке Алену.

Она съежилась, как будто этим могла отвести настойчивый взгляд круглых черных глаз.

— Добрый вечер, барышня, — по-немецки сказал Петр Алексеич.

Алена от внезапного стыда и ответить не смогла.

Фрау Эльза немедленно вмешалась.

— Это племянница моя, в гости приехала из Мариенбурга, хотела приятно провести вечер! Ступай к себе, Хелене, ступай, моя милая, уж поздно!

— Господь с тобой, государь! — вмешался и Алексаша. — Что ж ты заморыша-то выбрал?

— Молчи, — по-русски одернул его Петр Алексеич и вновь по-немецки обратился к Алене: — Пойдем со мной, прошу вас.

— Да государь! — Алексаша ничего не мог уразуметь.

— Не вопи. Девка неприглядная, сидит в уголке никому не нужная, должен же кто-то над ней сжалиться. А то так и проживет век без своей бабьей радости! Пусть уж потом вспоминает.

Государь повернулся к фрау Эльзе, малость смутился.

— Тут у них две комнатки для этого дела есть, — пришел на помощь Меншиков. — Вон в ту дверь ступай, Петр Алексеич, там всё приготовлено!

— Милая барышня, — обратился Петр Алексеич к Алене. — Угодно ли вам?

А сам уже руку протянул, взял ее за тонкое запястье, со стула сдернул.

Алена едва не обмерла.

— Что ж ты так-то, впопыхах, государь? — вмешался шустрый Алексаша. — А еще выпить, а помиловаться? Вечер-то долог!

— Потом выпьем, — государь решительно поволок за собой Алену в распахнутую фрау Эльзой дверцу. Она обернулась, хотя знала — никто на ее отчаянный взгляд не отзовется, никто выручать не кинется, и увидела, как переглянулись Таубхен и Лотхен. У обеих от изумления рты приоткрылись — надо же, какой вкус у московитов…

Комнатка оказалась мала и тепла до чрезвычайности. Дверь захлопнулась. Петр сел на узкую постельку, поставил Алену перед собой — как раз и вышло, что глаза в глаза, губы в губы… Обнял, удерживая длинными руками на расстоянии. Оскалился, встопорщил усы. Негромко рассмеялся. И тогда лишь привлек к себе, поцеловал в губы.

Отродясь Алена не ведала, что можно так бесстыже целоваться.

Она уперлась руками в грудь государю, но был он хоть и тонок, да силен. Не выпустив, завалил на постель, придавил собой, а поцелуй-то всё длился, длился! Изнемогла Алена. Когда оторвался от нее Петр Алексеич — насилу дух перевела. И вдруг сама рассмеялась — вон оно как, выходит, быть-то должно!..

Алена смеялась, лежа на спине, а глазки-то сами закрылись, а руки-то сами разметались. Она и не ведала, как этот смех был соблазнителен. Государь повозился малость, высвобождая всё, что для блудного дела потребно, снова поцеловал — и вместе с долгим поцелуем приступил к тому делу, к своей государевой радости…

Алена безропотно всё позволила — уж больно ошалела от поцелуев.

Не успела она и приладиться к неожиданному любовнику, как всё, для чего он ее сюда затащил, и совершилось.

Петр Алексеич приподнялся на локтях, поцеловал Алену в щеку, встал с постели, отвернулся и стал портки в порядок приводить. Тут лишь выяснилось, что он и башмаков не снимал…

Алена одернула юбку, села на постели, подтянув коленки.

Государь улыбнулся ей, дурашливо поклонился — и вышел.

А она так и осталась сидеть на постели — не осчастливленная, не потрясенная, а скорее озадаченная.

Возможно, с Дунюшкой у Петруши всё получалось не так — во всяком случае, в первые месяцы их супружества. То, что вышло сейчас между Аленой и десятником Петром Михайловым, было стремительно и безрадостно.

И воспротивиться натиску Алена не могла — как же государя-то отпихнуть?.. — и любить его ей было не за что. А главное — до того быстро совершилось это нехитрое дело, что мысль о своей измене Дунюшке пришла Алене в голову только опосля — когда и юбки она одернула, и чепчик в порядок привела.

В дверь постучали.

— Что ты там, спишь? — спросил развеселый бабий голос на немецком языке. — Давай-ка выбирайся! Постелька нужна! Нам уж невтерпеж!

И раздался смех — сперва лишь бабий, а потом присоединился и мужчина. Надо полагать, Алексаша.

Не так уж много уютных комнаток с постельками было в этом доме.

Алена привела в порядок покрывало и подушки, выровняла край нарочно выпущенной простыни, обшитой грубым кружевом, а тут и дверь распахнулась.

На пороге стояла не красавица Лизхен, а почему-то Таубхен в съехавшем чепце, хохочущая во весь рот, и ее грудь вся полностью вылезла из шнуровки. Бабу эту обнимал за плечи красавец Алексаша, и судя по веселой роже, он анисовкой не пренебрег.