Кирилл Бенедиктов - Фэнтези-2006

— Ничего не вижу, — пожаловался высокий воин с добрыми глазами, кажется, Янчи.

— Поверь на слово, — бросил Миклош Мекчеи, — здесь это.

Почему они с сыном господаря видят, а другие нет? Барболке захотелось вцепиться в чье-нибудь плечо, а еще лучше сбежать, но она только плотней запахнула плащ.

Шестнадцать витязей встали по кругу, где велел Миклош. Они видели только траву, а внизу под слоем холодного пепла шевелилось, исходя злобой, зеленое марево. Убить не убьешь, но прогнать в подгорные болота можно.

Шестнадцать знавших кровь сабель вошли в землю с четырех сторон, отделяя гнездо от чистой земли. В светлых клинках вспыхнуло солнце, превращая сталь в огонь. Резанул Миклош Мекчеи по руке ножом с роговой рукоятью, тронул кровавой ладонью четыре рябиновых кола, и вошли они в землю, как в масло.

Дальше — просто. Вырыть, выбрать до последней пылинки холодную мерзость, набить яму рябиновыми поленьями и четыре дня жечь костер, а выбранную погань смешать с толченым стеклом, рябиновым углем да кошачьей шерстью, забить в еловые сундуки и на закате утопить в горячем озере, чтоб ни следа, ни памяти. Холодные гости не терпят кошек и еловой смолы, она уйдет, должна уйти…

— Больно! — Пухленькая девчушка лет четырех поднялась из травы, по щекам текут слезы, на вышитом платьишке — мокрая земля. — Горячо!

— Пирошка!

— Мамка! — Малышка заковыляла к Барболке. — НА меня! Мамка!

Живая! Боговы охотники, живая!

— Стой! С ума сошла! — Кто-то ухватил Барболку, сжал до боли плечи. Пирошка замахала ручонками, за плечом сестренки поднялась насупленная Илька, тоже в земле. На щеке — синее пятно, три пятна на шее.

— Горячо, — пожаловалась старшая, младшая шмыгнула носом, глазенки совсем заплыли.

— Мертвые они, гица! Мертвые!

Широкая спина заслоняет и солнце, и сестренок. Резкий свист, рвущийся из-под земли протяжный ослиный рев. Миклош отступает, какой он бледный. Безголовая Пирошка среди белой травы, рядом — Илька, худенькое тело разрублено пополам, но крови нет, у мертвых кровь не течет.

— Сжечь ведьму! — рычит кто-то под ухом. — И все семя ейное!

Ее дети тоже стали бы ведьминым семенем, выйди она за Ферека. Но если б она вышла за Ферека, отец его не убил бы, а мать не скормила обоих Холодной Гостье. Пирошка была бы жива, и Илька…

Магнины работнички умерли второй раз. На солнце, от чистой стали. Теперь по ним можно плакать, их можно закопать на кладбище, посадить у изголовья калину и кошачьи розы. Больше сестрам не носить воды, не таскать мешков, не искать золота, не уводить живых. Их нет в этом мире и не будет!

Миклош Мекчеи вложил саблю в ножны. Как же он испугался, когда Барбола позвала упыренка по имени. Хорошо они с Янчи успели…

— Больше тут ловить нечего, — витязь старался говорить спокойно, — я отвезу гицу в Сакаци, хватит с нее. Янчи, приглядишь тут? Я к закату вернусь.

— Да хоть бы не возвращался, — махнул рукой доезжачий, — кто мог, тот вылез, а землю таскать дело нехитрое.

— Я вернусь, — повторил сын Матяша, — кто начал, тому и заканчивать.

Будь его воля, он бы поднял Барболу на руки и понес до коня и дальше, но жена Пала предпочла идти своими ногами. Аполка — та повисла бы на нем не хуже повилики, хотя почему повисла бы? Уже висит! Вроде маленькое, слабенькое, а все соки высосет.

— Гици, — Барбола остановилась, — спасибо вам, только я сама дойду.

— В рубашке? — попробовал пошутить Миклош.

— Ну, доеду, только лошадь дайте.

— А потом меня Пал убьет? — Как мерзко врать, но правду не скажешь, рано еще.

— Хорошо, — кивнула Барболка и замолчала. О чем она думала? Или о ком? Уставшая, растрепанная, молчаливая, она была в четыре, в восемь, в шестнадцать раз прекрасней приходящей к нему в снах красавицы.

Миклош вскочил на коня, принял из рук Калмана сакацкую господарку. Несколько часов на одной лошади и вечность врозь.

— Я скоро вернусь.

— Вернешься! — заголосила связанная мельничиха. Она больше не пряталась, не юлила. Зачем? Все равно на закате ждет костер. — Вернешься и останешься! Ой, останешься! Не в земле, не на земле!

— Замолчи! — зарычал мельник, — всех нас загубить хочешь! Не слухай ее, господарь, ведьма она. У, проклятая! Сожгут тебя и поделом! Золото ей занадобилось, работнички ей занадобились, а то жили мы плохо!

— Сказните ее! — рванулась к Матяшу красивая молодуха. — Гадюку треклятую!..

— Мармалюцу родной кровью кормила! — завыл и сын. — И нас бы не пожалела…

— А чего вас жалеть? — прошипела ведьма. — Плесенью были, плесенью сдохнете! А вот ты, Барбола, долго жить будешь. И меня помнить! Чтоб тебя за чужое били, за твое плевали, чтоб…

Миклош рванул повод, заорал, отползая в сторону мельник, кованые копыта обрушились на мельничиху, вколачивая подлые слова обратно в оскаленную пасть. Дико завизжала молодуха, что-то мерзкое свилось дымной струйкой, утекло в подпол, захрапел и прянул назад жеребец, лопнуло, раскатилось по ягодке рябиновое ожерелье, смешалось с поганой кровью. Барбола молчала, только руки вцепились в конскую гриву да билась на шее голубая жилка.

— Сжечь гадюку, — рявкнул Миклош, — да не на закате, а сейчас! Вместе с домом… А этих — в Колодцы, пусть с ними люди решают.

— Как красиво! — Сакацкая господарка набросила на плечи шаль с осенними листьями. Аполка вышивала ее для хозяйки осень и половину зимы, тщательно подбирая шелка. И угадала! В вишневом, оранжевом и коричневом Барбола стала еще красивее, жаль, муж не оценит. Пал Аполке тоже нравился, хоть она и не могла понять, что нашла чернокудрая красавица в седом витязе. Однажды агарийка спросила об этом мужа, тот задумался и сказал, что не знает, но любовь и на воде горит и в соломе гаснет. Может и так, но как было бы страшно, если б ее отдали не за Миклоша, а за Пала Карои.