Лариса Петровичева - Единственно верный

— Смотри-ка, ожил, — на месте допросника обнаружился государь Луш собственной персоной, замотанный в тряпье так, что глаза едва торчали. — Что там для начала по протоколу? Ногти повырывать?

— Никак нет, — прогудел Коваш, глядя на государя более чем неприязненно. — По протоколу сперва надо дыбу растянуть до первой степени устрашения пытуемого. А вообще, сир, по протоколу сперва надо вопросы задавать, и только потом, при явном упорстве пытуемого, тянуть…

— Развелось крючкотворов, — презрительно хмыкнул Луш и обратился уже к Шани. — Не боишься?

— Только мертвый не боится смерти, — произнес Шани, невольно процитировав старинную земную песенку. Да, ему будет очень больно, однако сдаваться он не собирался и уж тем более — как-то оговаривать себя. Сейчас бы таблетку земного аппитума, который блокирует боль, и организм перестает ее воспринимать — но аппитум хранился в сейфе Шани, в аптечке, выданной Гармонией ссыльному подростку, и давным-давно был просрочен; что ж, придется как-нибудь обойтись без него, тем более, что он не испытывал того отвратительного парализующего страха, почти первобытного ужаса, который мгновенно превращал в кисель сильных и стойких людей.

— Философствуешь, — утвердительно промолвил Луш. — Что мне в тебе всегда нравилось, так это хладнокровие. Слышь, ты, — обратился он к заплечных дел мастеру, — крути давай.

Коваш нахмурился.

— Не по протоколу, сир. Нельзя.

— Да уж, наплодил ты крючкотворов, — произнес государь. — Как знал, что на дыбе и закончишь… Ладно. Тогда первый вопрос. Когда и как ты вошел в преступный сговор с ведьмой Диной Картуш, предал Заступника и государя и решил наслать мор на страну?

Выходит, он знает настоящее имя Дины — наверняка служба безопасности рыла землю носом. Должно быть, такая и была ему нужна: имеющая предосудительное прошлое и согласная на все ради реализации мечты. И уже не ее беда, что мечта умерла, едва появившись на свет…

— Я не входил ни с кем в сговоры, — ответил Шани, — и не совершал ничего противного земному и небесному правосудию.

Луш кивнул — он прекрасно ожидал именно этого.

— Ну что, вопрос задан, а еретик упорствует в ереси. Настырный попался, — сказал он и обернулся к Ковашу: — Крути уже. Теперь все по протоколу.

Коваш подошел к Шани, проверил, насколько крепко затянуты веревки и шепнул на ухо:

— Не бойтесь, ваша бдительность. Больно не будет.

Но больно все-таки было.

Вокруг и в нем была тьма. Не жестокая, насколько может быть жесток окончательный финал, вовсе нет — мягкая и теплая, убаюкивающая. Хотелось полностью в ней раствориться и перестать быть собой, но Шани знал, что сугубо внешние силы ему этого не позволят.

— Ваша бдительность… Ваша бдительность…

Вот, пожалуйста…

Голос доносился будто бы из-под воды, гулко гудя в ушах и раскатываясь тяжелыми каплями. Да, это Коваш, и он зовет своего бывшего начальника.

— Ваша бдительность, очнитесь!

Отвратительный, выворачивающий наизнанку запах нюхательной соли окончательно привел Шани в себя. Он открыл глаза: высоко-высоко над ним плавал потолок допросной и чуть ниже маячила перепуганная физиономия Коваша. Если бы не дикая разламывающая боль по всему телу, то Шани, пожалуй, рассмеялся бы: настолько непривычен был вид встревоженного мастера заплечных дел.

— Простите, ваша бдительность, — и в поле зрения появилась рука Коваша с резко пахнущим флаконом. — Я уж старался, старался потише…

Шани прислушался к себе, повел левым плечом и обнаружил, что оно плотно перевязано. Коваш виновато вздохнул.

— Сам не знал, что так получится, ваша бдительность… Вы лежите, не шевелитесь, — он посмотрел куда-то в сторону и прошептал: — Там девушку привезли со строительства.

Шани ощутил внезапный странный холод в груди.

— Где она?

— В камере, — отвечал Коваш. На его привычно угрюмом лице неожиданно промелькнуло что-то вроде жалости. — Она заразная, уже кровью плакать начала. Государь к ней пошел.

Вот и все, с какой-то внутренней горькой опустошенностью подумал Шани. В памяти мелькнул тот миг, когда Дина подошла к нему в зале заседаний: невероятно красивая и столь же неописуемо энергичная — в ней словно горел тихий, но ровный огонь… Усилием воли Шани оборвал воспоминание: действительно все кончено, а тоской делу не поможешь, и лучше сохранить ее в памяти прекрасной, чем представлять, каково ей теперь, на пороге смерти, когда дышать почти невозможно, а по щекам струятся алые слезы.

— Помоги мне сесть, — попросил Шани. Коваш со всей возможной осторожностью усадил его на лежанке; сморщившись от боли, Шани дотронулся до вывихнутого плеча и негромко выругался.

— Ничего, ваша бдительность, ничего, — успокаивающе заговорил Коваш. Он и не скрывал, что патрон, пусть и бывший, пусть и в двух шагах от костра, для него был важнее, чем приказы государя и выбитые показания. — Я смазал лапницей, сейчас полегче станет.

— Я говорил что-нибудь? — поинтересовался Шани. Коваш радостно улыбнулся, обнажив железные зубы.

— Упорствовали, ваша бдительность, — ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.

От предсказуемости будущего ему даже стало как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.

— Когда меня казнят? — совершенно буднично осведомился Шани. Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.

— Завтра утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… вы как бы сами хотели… Яду или вервие?

Да, бывало и такое: приговоренный — раскаявшись в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу — принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил — это все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя по большей части казнимые умирали все-таки не от огня, а от отравления дымом.

Шани отрицательно покачал головой.

— Ни то, ни другое. Я хотел бы нож.

Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние — ни пятнышка ржавчины — и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку, не крутился и не выскальзывал. Идеальное оружие.

— Отличный выбор, ваша бдительность, — произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более, для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. — Я разумею, что так оно и правильно будет.