Джин Вульф - Пыточных дел мастер

Весь следующий день меня мучила тошнота и головная боль. Но, в силу давних традиций, я, в отличие от большинства братьев, был освобожден от уборки Большого Двора и часовни. Меня поставили дежурить в темницах. Утренняя тишина коридоров успокаивала, однако вскоре примчались ученики (в их числе — и тот малец, Эата, со вспухшей губой и победным блеском в глазах), принесшие пациентам завтрак — в основном холодное мясо, оставшееся от праздничного пира. Пришлось объяснять десятку пациентов, что мясо они получат только сегодня, в этот единственный в году день, и, кроме того, сегодня не будет никаких пыток, ибо день праздника и следующий за ним — особые, и даже если режим заключения требует применения в эти дни пыток, процедура откладывается. Шатлена Текла все еще спала. Я не стал будить ее — просто отпер дверь и поставил ее поднос на столик.

Примерно в середине утра я вновь услышал шаги и, подойдя к лестнице, увидел двоих катафрактов, анагноста, читающего молитвы, мастера Гурло и молодую женщину. Мастер Гурло спросил, имеется ли в ярусе свободная камера, и я принялся описывать пустующие.

— Тогда прими заключенную. Я уже расписался за нее.

Кивнув, я взял женщину за плечо; катафракты выпустили ее и четко, точно два сверкающих серебристым металлом механизма, развернувшись, удалились.

Судя по хорошему атласному платью (уже кое-где испачканному и порванному), женщина была оптиматой. Платье армигеты было бы скромнее, но дороже, а из классов победнее просто никто не может позволить себе так одеваться. Анагност хотел было последовать за нами, но мастер Гурло не позволил. По лестнице сталью гремели шаги солдат.

— А когда меня…

В ее высоком голосе отчетливо слышался страх.

— Отведут в комнату для допросов? — Она вцепилась в мою руку, как будто я был ее отцом или возлюбленным.

— Меня в самом деле отведут туда?

— Да, госпожа.

— Откуда тебе знать?

— Туда попадают все, госпожа.

— Все? Разве никогда никого не выпускают?

— Изредка.

— Значит, могут выпустить и меня, ведь так? — Надежда в ее голосе напоминала расцветший в тени цветок.

— Возможно, но очень маловероятно.

— И ты даже не хочешь знать, что я такого сделала?

— Нет, — ответил я.

Случайно камера по соседству с Теклой была свободна; какое-то мгновение я размышлял, не поместить ли эту женщину туда. С одной стороны, у Теклы будет собеседница (через окошки в дверях при желании можно было переговариваться), с другой же — вопросы этой женщины и звук отпирающейся двери могут потревожить ее сон. Наконец я решил, что наличие компании компенсирует нарушение сна.

— Я была обручена с одним офицером и узнала, что он содержит какую-то шлюху. Он отказался бросить ее, и я наняла бандитов, чтобы подожгли ее хижину. Сгорела пуховая перина, кое-что из мебели да кое-какая одежда. Неужели это — такое уж преступление, за которое следует подвергать пыткам?

— Не могу знать, госпожа.

— Меня зовут Марселлина. А тебя?

Поворачивая ключ в замке, я размышлял, стоит ли ей отвечать. Текла, уже зашевелившаяся в своей камере, скажет ей в любом случае.

— Северьян, — сказал я.

— И ты зарабатываешь свой хлеб, ломая чужие кости. Хорошие, должно быть, тебе снятся сны!

Текла уже глядела сквозь окошко в своей двери. Глаза ее были огромны и глубоки, как два колодца.

— Кто это был с тобой, Северьян?

— Новая заключенная, шатлена.

— Женщина? Я слышала ее голос… Из Обители Абсолюта?

— Нет, шатлена.

Я не знал, когда им еще представится случай поглядеть друг на дружку, и потому подвел Марселлину к дверям камеры Теклы.

— Еще одна женщина… Разве неудивительно? Сколько у вас здесь женщин, Северьян?

— На нашем ярусе сейчас восемь, шатлена.

— Можно подумать, что обычно бывает и больше!

— Нет, шатлена, их лишь изредка бывает больше четырех.

— И долго ли мне придется оставаться здесь? — спросила Марселлина.

— Нет, госпожа. Надолго задерживаются лишь немногие.

— Меня, видишь ли, вот-вот освободят, — с какой-то нездоровой серьезностью в голосе сказала Текла. — Северьян знает об этом.

Новая пациентка разглядывала Теклу с возрастающим интересом, насколько позволяло окошко.

— Тебя в самом деле освободят, шатлена?

— Он знает. Он отослал для меня письма — ведь так, Северьян? Пройдет несколько дней, и я распрощаюсь с ним. Он — в своем роде очень милый мальчуган.

— Теперь ты должна идти в камеру, госпожа, — сказал я. — Можете продолжать беседу, если желаете.

После раздачи пациентам ужина меня сменили. Дротт, встретив меня на лестнице, сказал, что мне стоило бы пойти прилечь.

— Это все — из-за маски, — возразил я. — Ты еще не привык видеть меня в ней.

— Я вижу твои глаза, и этого достаточно. Разве ты не можешь узнать по глазам любого из братьев и сказать, зол ли он или же в шутливом настроении? Ты уже должен идти спать.

Я объяснил, что прежде должен еще кое-что сделать, и отправился в кабинет мастера Гурло. Как я и надеялся, его не оказалось на месте, а среди бумаг на столе лежал — не могу объяснить, отчего, но я был уверен, что найду его там — приказ о применении пытки к шатлене Текле.

После этого я уже не мог просто лечь и заснуть. Я направился (в последний раз, хоть и не знал этого тогда) к мавзолею, где играл мальчишкой. Саркофаг моего старого экзультанта совсем потускнел, сухих листьев на полу прибавилось, но в остальном ничего не изменилось. Однажды я рассказывал Текле об этом месте и теперь представил себе, что она — со мной; будто я устроил ей побег, пообещав, что здесь ее никто не найдет, а я буду приносить ей еду и, когда минует опасность, помогу уплыть на купеческой дау вниз по течению, к дельте Гьолла и морскому побережью.

Да, будь я героем наподобие тех, о которых мы вместе читали в старинных романах, — освободил бы ее в тот же вечер, одолев или подпоив чем-нибудь братьев, стоящих на страже. Увы, я не был героем из старого романа, да и ни снотворного, ни оружия серьезнее украденного с кухни ножа не имел под рукой.

И если уж быть до конца честным, между моим сокровеннейшим «я» и этим отчаянным поступком стояли слова, сказанные ею в то утро — первое после моего возвышения. Шатлена Текла назвала меня «очень милым в своем роде мальчуганом», и какая-то, уже созревшая часть моего естества сознавала, что я, даже преуспев в столь отчаянном предприятии, все равно останусь для нее всего лишь «очень милым в своем роде мальчуганом». В те времена для меня много значили такие вещи.

На следующее утро мастер Гурло назначил меня ассистировать при исполнении процедуры. Третьим с нами пошел Рош.

Я отпер ее камеру. Вначале она не понимала, зачем мы явились, и даже спросила, не допущен ли к ней посетитель и не освобождают ли ее наконец, но к тому времени, как мы добрались до места назначения, поняла все.