Джин Вульф - Пыточных дел мастер

Проснувшись снова, я сел в постели. Какое-то мгновение мне вправду казалось, будто я, капитан учеников, проснулся в нашем дортуаре, а все прочее — возложение на меня маски, смерть Теклы, поединок — было лишь сном. Такое бывало со мной и после. Но затем я, вместо знакомого с детства металлического потолка, увидел беленую штукатурку, а на соседней койке — человека, сплошь замотанного бинтами. Откинув одеяло, я опустил ноги на пол. У изголовья моей постели спала сидя, привалившись спиною к стене, Доркас. Она была укутана коричневой накидкой, а поперек коленей ее, среди прочих моих пожитков, лежал «Терминус Эст». Мне удалось достать сапоги, чулки, бриджи, плащ и пояс с ташкой, не потревожив ее, но, стоило коснуться меча, она забормотала во сне и крепче прижала его к себе, и потому я оставила меч на месте. Большинство больных уже проснулись и во все глаза смотрели на меня, но никто не сказал ни слова. Дверь в конце комнаты вела на лестницу, спускавшуюся на двор, где били копытами о мостовую боевые кони. Резвившийся в проходе киноцефал вскарабкался на подоконник, и мне показалось, что я еще сплю. Я швырнул в обезьяну поднятой с пола щепкой, и она оскалилась на меня, обнажив зубы, не менее впечатляющие, чем клыки Трискеля.

На двор вышел солдат в кольчуге, чтобы достать что-то из седельной сумы, и я, окликнув его, спросил, где очутился. Думая, что я спрашиваю, в какой части крепости нахожусь, он указал на одну из башен и сказал, что Зал Правосудия — прямо за ней, а если я пойду с ним, то, пожалуй, смогу раздобыть себе что-нибудь поесть.

Стоило ему сказать это, я понял, что умираю с голоду. Я последовал за ним, и темный коридор привел нас в помещение гораздо менее высокое и светлое, чем лазарет. Здесь двадцать или тридцать димархиев поглощали обед — хлеб, говядину и похлебку из свежей зелени. Мой новый друг посоветовал взять миску и сказать поварам, что мне велено явиться сюда за обедом. Я так и сделал, и повара, несмотря на легкое удивление при виде моего плаща цвета сажи, накормили меня без возражений.

Солдаты, в отличие от них, были — само любопытство. Они спросили, как меня зовут, откуда я и в каком чине (последнее — видимо, полагая, что наша гильдия устроена на военный манер). Они спросили, где мой топор, а когда я просвятил их, чем мы пользуемся в работе, — где мой меч. Я объяснил, что со мной — женщина, которая присмотрит за мечом, и тогда они предположили, что она может удрать с ним, а после присоветовали припрятать для нее хлеба под плащом, так как женщины в трапезную не допускаются. Оказалось, в походе все они, кто постарше, время от времени берут на содержание женщин — маркитанток, то есть спутниц самого полезного и безопасного свойства. Прошлым летом эти солдаты воевали на севере, а на зиму были отведены в Нессус, где занимались поддержанием общественного порядка. Теперь они снова ожидали отправки на север — самое большее, через неделю. Женщины же их на зиму вернулись в родные деревни, к родителям или родственникам. Тут я спросил, отчего эти женщины не захотели отправиться с солдатами на юг.

— Они-то хотели, — отвечал мой приятель, — как им не хотеть! Да только дело это — безнадежное. Когда кавалерия расчищает армии путь на север, за ней легко поспеть — продвигаемся в лучшие дни на лигу или на две. Если за неделю вычистим три, то — будь уверен, две из них потеряем на следующей. А вот на обратном пути им за нами не угнаться. Пятнадцать лиг в день! Чем они будут кормиться по дороге? Лучше уж подождать зиму. Если на наше место придет новый зенагий, будут у них новые дружки. К тому же кое-кто из старых девчонок и не придет, а вместо них появятся новые — чем плохо? Я слыхал, вчера вечером принесли еще одного из ваших, из казнедеев, но он был при смерти. Ты еще не видел его?

Я ответил, что — нет.

— Один из патрулей доложил, что видели его в городе; хилиарх услыхал и отправил их привести его — нам, сказал, не сегодня-завтра потребуется. Ребята клянутся, будто пальцем его не тронули, однако вот — на носилках принесли. Не знаю, товарищ он тебе или как, но, может, ты захочешь взглянуть на него.

Я сказал, что обязательно навещу его и, поблагодарив солдат за гостеприимство, покинул трапезную — мне не давала покоя тревога за Доркас, вызванная их расспросами, хотя расспрашивали они наверняка просто из любопытства. Вдобавок слишком уж многое осталось без объяснений — как, например, меня ранили, если только под казнедеем, принесенным накануне в лазарет на носилках, имелся в виду именно я; откуда взялась Доркас… Впрочем, меня не столько тревожили ответы, сколько то смутное ощущение, знакомое каждому, в чьей жизни имеется нечто, не подлежащее огласке: неважно, как бы далек ни был вопрос от запретной темы, следующий может проникнуть в самое сердце ее.

Доркас уже проснулась. Она стояла возле моей койки, на которую кто-то поставил миску горячей похлебки.

Увидев меня, она так обрадовалась, что радость ее, точно чума, передалась и мне.

— Я уже думала, ты умер, — сказала она. — Проснулась — нет ни тебя, ни одежды и решила, что тебя одели, чтобы похоронить.

— Со мной все в порядке, — ответил я. — Что случилось вчера вечером? — Доркас тут же сделалась предельно cерьезна. Я усадил ее рядом с собою на койку и заставил съесть принесенный мною хлеб и суп. Между делом она начала рассказ:

— Ты, наверное, помнишь, как дрался с тем человеком в странном шлеме. Ты надел маску и вышел с ним на арену, хотя я умоляла тебя не делать этого. Он почти сразу же попал тебе в грудь, и ты упал. До сих пор не могу забыть тот лист — он, совсем как пиявка из черного железа, наполовину вошел в твое тело и покраснел, насосавшись крови. А потом — отвалился. Не знаю, как описать… словно все это не могло быть на самом деле. Но все же было — я отчетливо помню, что видела. Ты поднялся и выглядел при этом так… ну, не знаю. Будто не понимал, где находишься, или же какая-то часть тебя унеслась далеко-далеко… Тот человек хотел тут же добить тебя, но эфор заступился и сказал, что он должен подождать, пока ты не поднимешь свой аверн. И тут твой аверн заизвивался и раскрыл цветок. Тогда я подумала, что он, наверное, распустился прежде, только сейчас поняла, что он, быть может, не раскрывался вовсе — просто я слишком явственно представила себе распустившуюся розу. У него словно бы появилось лицо — такое, как… Если бы яд имел лицо, оно было бы точно таким. Но ты не замечал ничего. Ты поднял аверн, и он — медленно, точно еще не совсем проснулся — потянулся к тебе. Но твой противник, гиппарх, не мог поверить собственным глазам. Он смотрел и смотрел на тебя; та женщина, Агия, что-то крикнула ему, и он пустился бежать. Люди, что смотрели на поединок, не хотели выпускать его — им хотелось видеть чью-либо смерть. Они попытались его остановить, и тогда он…