Марина и Сергей Дяченко - Хозяин Колодцев (сборник)

Он за нее отвечает. Ну ни бессмысленное ли сочетание слов? Он в жизни ни за кого, кроме себя, не отвечал. Но очень уж страшным был путь по лестницам и коридорам, когда он спешил ей на помощь — и боялся опоздать…

Впрочем, пади принцесса жертвой несчастного случая — разве это не избавило бы Армана от лишних хлопот? Разве вопрос мучительного выбора, который никто не отменял, не исчерпался бы сам собой?

Он занес волшебные четки далеко в море и утопил в глубокой впадине. Возвращаясь, он терзался тревогой — в какую переделку принцесса угодила на этот раз? Но она встречала его, стоя на башне, и темный балахон ее развевался, как пиратский флаг.

Больше он никуда надолго не вылетал.

В кладовой нашлись иголки с нитками. Иголки пришлось долго драить песком, но Арман был рад — все какое-то занятие для Юты.

Потом она села шить. Он сидел напротив и ревниво наблюдал за этим непростым процессом. Принцесса то и дело роняла иголку, прыскала со смеху и под конец ухитрилась пришить край полотна к подолу хламиды.

— Чему тебя учили во дворце? Чем ты собираешься порадовать будущего мужа?

Она раскромсала полотно ножом — только в центре оставила целый лоскуток, остальное — лохматая бахрома. Скрутила бахрому в живописные жгуты, приспособила в центре веревочный бантик и, ловко орудуя камнем вместо молотка и железной шпилькой вместо гвоздя, укрепила произведение над камином. Шпилька прочно вошла в щель между камнями; со стороны все вместе смотрелось, как экзотический цветок.

Арман удивился. Юта вздохнула насмешливо:

— Вряд ли какой-нибудь муж захочет этому обрадоваться. Как ты думаешь?

— По-моему, великолепно, — признался Арман.

Через несколько дней она спросила, вертя иглой:

— Помнишь, ты признался, что написал те строки, про тень?

— Да? — Арман, кажется, думал о своем.

— «Моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка…»

— Ах, это…

— Разве ты видел, какой у мышонка зрачок?

— Нет. Попробуй поймай мышонка, да еще посмотри ему в глаза!

Она продолжала вертеть иголкой, не глядя на шитье. Взгляд ее подернулся некой пеленой — она казалась растроганной и озадаченной одновременно.

— Арман… Ты не мог бы мне объяснить, вот… Ну, с чего бы это тебе сочинять подобное… ну, стихи, что ли?

Арман поднял брови:

— Стихи?

Юта развела руками:

— У нас во дворце был придворный поэт, он писал стихи на праздники и сочинял по заказу любовные послания… Но то было другое. «Благодеяния, светочу дивному много подобны»…

Оставив полотно, она вдруг подалась вперед:

— Арман, ты огромный, огнедышащий ящер… Ну что тебе до зрачка мышонка?

Он пожал плечами:

— Тебе не нравится?

— Нравится, — отозвалась она тихо. — Очень.

Помолчали.

— По-твоему, стихи, это как? — спросил Арман тоном провокатора.

Юта воспряла, вдохновленно сверкнув глазами:

— Это то, чего нельзя увидеть, можно только почувствовать…

— Хорошо, — сказал он серьезно. — Вот я говорю: «лепешка растворяется в моем животе». Это стихи.

Юта, которая к этому времени уже парила в эфирных высях, чуть не поперхнулась от возмущения.

— Ерунда! При чем здесь лепешка!

— Но ведь я никогда не видел, как она растворяется. Но уж зато чувствую это великолепно!

Некоторое время Юта пыталась прислушаться к тому, что происходило в ее животе. В задумчивости укололась иглой, сунула пострадавший палец в рот и попросила смиренно:

— Не притворяйся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты сказал: «вот рассвет ласково прикоснулся к морю», или «вот калидон нежно поцеловал подругу»…

Юта прервалась. Новая мысль, неожиданная и дерзкая, заставила ее замереть с открытым ртом.

— Арман… — спросила она шепотом. — А ты кого-нибудь когда-нибудь… целовал?

Она смотрела на него в упор и глаза ее оказались карими, с черными ободками по краям. Как обручи, подумал Арман.

В детстве он любил забиваться в темный уголок и там тихонько мечтать о чем-то неясном, расплывчатом, но бесконечно добром и ласковом. Наверное, так он представлял себе мать, которую не помнил. Доведя себя до счастливых слез, он нежно гладил кого-то, кто был виден только его заплаканным глазам, и ощущал, как этот кто-то ласкает его и целует… Слюнявое детство без женской ласки! Правда, сентиментальные приступы с возрастом быстро прошли.

— Арман… Я что-то не то сказала?

Ни с того ни с сего он положил ей руку на плечо. Она замерла, не зная, как расценить этот знак внимания.

— Послушай… Там, в подземелье, я хотел еще кое-что высечь на камне. Тебе интересно?

Она кивнула, стараясь не шевельнуть плечом, накрытым его ладонью.

Арман покусал губу и сказал хрипло:

Помолчали.

— «Черный бархат ночей — изголовье мое, — сказал Арман. — Цепь далеких огней — ожерелье мое… Будет временем пожрано имя мое».

Принцессино рукоделье давно соскользнуло на пол и теперь тосковало там, забытое.

— И ты не высек это на камне? — спросила Юта шепотом.

Арман поморщился:

— Места, знаешь, мало на тех камнях… Да и как-то все это… Мелко.

— Мелко?

— По сравнению с историей моих предков… На фоне всех этих братоубийственных схваток, и войн, и битвы с Юккой, морским чудовищем… Какое-то небо, которое гримасничает, да цепь огней…

Юта серьезно посмотрела ему в глаза:

— Знаешь… Мне не кажется, что убивать братьев или даже сражаться с Юккой… Что это почетнее, нежели рассказывать про одинокое небо.

Арман усмехнулся:

— Это хорошо, — немедленно признала Юта. — Это… — и она тут же повторила все три строчки напамять — медленно, будто пробуя на вкус.

Арман наблюдал за ней с интересом, накручивая на палец случайно подвернувшуюся ниточку. Как ни прячься и ни мнись — а ему неожиданно приятны оказались и похвалы ее, и горячая заинтересованность.

А Юта повторяла, нахмурив лоб:

— «Летящие гроздья седых облаков»… — и вдруг подняла на Армана азартные глаза:

— Послушай, тебе не кажется… А что, если «летящие клочья седых облаков», а?

Он не понял сразу, и она пояснила, ерзая от нетерпения:

— Ну, «гроздья» — это что-то тяжелое, массивное, уверенное в себе… Гроздья, ягоды, урожай, достаток… А «клочья»… «Клочья» — это что-то рваное, неустроенное, раненое… Понимаешь? И все меняется сразу, ты послушай…

Она повторяла строки так и эдак, меняла слова, а он молчал и слушал. Ее правота стала понятна ему сразу же — и теперь он просто смотрел, как шевелятся ее губы, и тихо удивлялся. «Рваное, неустроенное, раненое»…