Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

— Стало быть, княгиня Риона не слишком словен жалует? — спросил Ласка. — И к лесам словенским счёт имеет?

Кульдей ответил не сразу, голос дрогнул.

— Врать не буду. Имеет. Но изменить судьбу не может, потому и выбрала смиренье.

— Собственную судьбу никто менять не может, — откликнулся Борята. — Ни князь, ни деревенщина. На то она и судьба. Непреодолима.

— Ну не скажи… — вздохнул Ловчан, тут же невольно покосился на Розмича и умолк.

Борята не заметил, ответил как на духу:

— Да, ты прав. Иным удаётся. Но счастья такая замена никогда не приносит. Отказавшийся от назначенной богами судьбы сдохнет, как бешеный пёс. Рано или поздно, но сдохнет.

— Рано или поздно… мы все умрём, — буркнул Розмич. И добавил, наученный речами Ултена: — И попадём в самое пекло. Ибо чужого Господа егойного не чтим. А любим родных богов, кои нам пращуры.

Умозаключение это вызвало множество смешков — Ултена в дружине, безусловно, уважали, но в рассказы о раскалённом добела мире, куда попадёт каждая «нехристь», не верили. Почему человек должен отправиться в невесть какое пекло, невесть к какому диаволу, если все его предки на Велесовы луга ушли?

— Зря веселитесь, — изрёк кульдей сурово. — Всё так и будет.

Его одарили новой порцией смеха, и только прозорливый Ласка возразил всерьёз:

— Ты же сам сказал, дескать, «Господь твой» в словенских землях не властен. Так о чём речь?

— Господь всемогущ! Совсем недавно Его имя знали лишь избранные, а теперь… Нет! Вы не понимаете! Тёмные вы пред светом истины!

Розмич давно привык к суждениям Ултена. Внимания на его оговорки вроде именования богов бесами, а словен дикарями, «варварами» по-ромейски, не обращал. Для кульдея всякий, кто не чтит святого Патрика и матерь Бригитту, будь она неладна, — дикарь. И любой бог, окромя Христа, — бес.

К нравоучениям и проповедям Розмич тоже привык, научился пропускать мимо ушей большую часть «умных» разговоров. И рта Ултену не затыкал, потому как после его речей спалось на редкость сладко. А иногда не после, а во время…

Вот и теперь — едва улёгся на хвойную подстилку у костра, тут же провалился в сон.

Ему мерещились нескончаемые поединки с белозёрскими воинами, лесные дороги, по которым долгие седьмицы движется отряд, откормленные зайцы, норовящие прыгнуть под копыта лошади… Всё как обычно.

Но внезапно сновиденье оборвалось. Вместо туманных картинок перед глазами встала стена черноты. Чуть погодя в ушах прозвучал голос:

— Розмич! Розмич, отзовись!

Голос узнал сразу, усмехнулся и ответил:

— Чего тебе, старик?

Стена черноты дрогнула. Взгляду открылось белозёрское капище с чёрным издолбом посередине. Рядом с идолом стоял знакомый волхв, обряженный в серебристую шубу.

Во сне старик казался много выше, чем в жизни. Много моложе.

«Приснится же!» — усмехнулся Розмич мысленно.

— Розмич, над тобой тьма повисла! — без предисловий заявил волхв.

Воин недоумённо приподнял бровь, но пугаться не спешил.

— И змея на груди твоей греется! — продолжал старик. — Вот-вот за горло укусит! Я видел!

— Какая змея, мил-человек? — Губы алодьского дружинника дрогнули в улыбке. Вот уж сон! Чудно́й!

— Самая ядовитая из всех!

Голос волхва прозвучал очень отчётливо и недобро. Розмич замер на мгновенье, хотел ответить, отшутиться, но вдруг… Сердце в груди дёрнулось, а самого настигло чувство непреодолимого страха. Даже колени задрожали.

— Что это? — проговорил одними губами.

— Смерть, — объяснил старик. — Она ближе, чем думаешь. Следит за тобой. Давно, слишком давно.

Внезапная догадка была сродни удару кузнечным молотом по голове.

— Так это не сон?! — выпалил Розмич.

Волхв утратил серьёзность, но лишь на мгновенье.

— Какой догадливый… А ещё Меченым зовётся…

— Но как ты это сделал? — возопил дружинник.

Он, конечно, слыхал, что волхвы и колдуны умеют в человеческие грёзы врываться. И про вещие сны тоже наслышан. Но верить в эдакое наваждение мужчине не пристало. Это бабий удел!

Это они, неугомонные сороки, над каждым сновиденьем трясутся. А мужику — что? Проснулся, вытряхнул из головы остатки ночной дури и дальше пошёл.

— Я волхв. Или ты забыл?

— Но я-то думал… — Розмич запнулся.

Признаваться, что всё это время считал старика обыкновенным хитрецом, не хотелось.

— Эх-хе-хе… Ежели человек не кричит на каждом перекрёстке о силе своих богов, это не значит, что боги его бессильны. Ежели не расхваливает направо и налево свои уменья, не значит, что безрук и бестолков. Мы, словене, народ лесной, стало быть — скрытный. Пусть другие матерь божью по делу и без дела поминают, а наш удел — не языком трепать, а землю свою хранить.

— Так зачем же ты капище железными когтями защищаешь, в личине ходишь? Ведь могёшь просто слово сказать, чтобы все враги подохли!

— Волховская сила — не шутка. Говорить о ней лишний раз не следует, иначе иссякнет и уйдёт. И там, где обыкновенным уменьем обойтись можно, к волшебству взывать незачем.

— Вот ведь… — досадливо выпалил Розмич.

Он таких суждений не понимал. Продолжить выяснения старик не позволил, повторил довольно грубо:

— Беда над тобой, Розмич, сын пахаря. Поторопись от змеи избавиться. Иначе недолго тебе по свету Белому ходить.

— Что за змея? — выпалил дружинник, но волшебный сон уже истончался. Фигура волхва таяла, как ком снега, брошенный в раскалённый котёл.

Старик ответил, только голоса Розмич уже не слышал. И по губам прочитать не смог.

Он вывалился из сна. Дышал тяжело, с хрипами. Перед глазами плясали алые пятна, в висках стучала боль. С трудом перевернулся на живот, уткнулся лицом в колючий лапник.

Там, в созданном волхвом видении, всё было хорошо. А в яви чувствовал себя так, будто его несколько раз наизнанку вывернули, выжали, как постиранную тряпицу, и в проруби прополоскали напоследок.

Мысли путались.

«Что за змея? — молчаливо вопрошал Розмич. — Кого я пригрел?»

Когда боль утихла, а в голове прояснилось, дружинник поднялся на локте и осмотрелся.

Притушенный костёр давал совсем немного света, походил на багряное пятно. Вокруг безмятежно храпели лучшие воины Белозера. Ловчан с кульдеем спали тут же.

Этих двоих Розмич исключил сразу. Ловчан — старинный друг, с ним столько всего пережито, что проще самого себя змеюкой назвать, чем его. Ултен — тоже друг, хоть и недавний. Преданность свою не словами, делом доказал. Вон как в Белозере дозор раскидывал! Как бьярмов на берегу Онеги крушил!

Кто тогда? Белозёрцы? Ведь с многими за последнее время сблизился, многим и мысли, и сердце приоткрыл. Хотя можно ли считать настоящей откровенностью байки у костра, под бочонок хмельного мёда?