Борис Сапожников - Битва под сакурой

— Никогда бы не подумал, — усмехнулся я, — что утончённая Марина Киришкина, кто лучше всех танцует вальс в гимназии, за которой кавалеры выстраиваются в очередь на танец и устраивают кулачные бои…

— Прекрати, сказала! — вспыхнула она. — А то в ухо дам!

Я рассмеялся от души. Давно так не хохотал. Пришлось даже остановиться, потому что меня согнуло пополам, и я придерживался рукой за стену.

— Сейчас точно в ухо дам! — вскричала Марина.

От этого меня только что на колени не уронило. Я начал хватать воздух, как рыба, и пока не отдышался, идти никуда не представлялось возможным. Марина всё это время стояла надо мной и глядела с укором, только во многом укор этот был наигранным. Отсмеявшись, я попросил у неё прощения.

— Идём, Марина, — сказал я. — У нас не слишком много времени, надо ещё выспаться перед завтрашней аудиенцией. — И, поняв, что прозвучали мои слова крайне двусмысленно, добавил: — Кровать у меня, кстати, односпальная.

— Да хватит уже! — Только сейчас я заметил, что Марина сильно покраснела. — Заладил, как пластинка заевшая, одно и то же, одно и то же.

— Ладно, ладно, — замахал я руками, — прекратил уже.

Тем временем мы добрались до моей комнаты, благо, новое место нашей дислокации было куда меньше театра. Больше пяти минут на дорогу по коридорам тратить не приходилось.

В моей комнате, как ни странно, царил почти идеальный порядок. Я ведь долго отсутствовал, а по возвращении слишком мало времени проводил в ней, чтобы навести привычный мне хаос.

Я усадил Марину на заправленную кровать, сам же уселся на единственный стул, развернув его спинкой вперёд.

— Ну что, надумал что-нибудь интересное? — поинтересовалась Марина.

— Думал, надумал, — пробурчал я, — передумал, обдумал. — Я вздохнул. — На самом деле, будь твоя воля, ты бы пристрелила меня ещё тогда, в октябре, при первой нашей встрече. Я видел, что ты ненавидела меня, всей душой. Потом просто не доверяла, ведь я стал таким же изгнанником, как и ты. А что теперь? Я не понимаю, как ты относишься ко мне теперь…

— Ты всегда уходишь от вопроса, Пантелеймон? — стояла на своём Марина. — Я спрашивала о твоих чувствах ко мне, а не наоборот!

— Я не могу разобраться в них, — я хлопнул ладонями по спинке стула, — потому и говорю о твоих. Своих я просто понять не могу…

— Вот и я тоже, — уронила голову Марина. — Неужели, правда это глупейшее высказывание, что от ненависти до любви один шаг.

Я едва со стула не свалился! Гимназическая любовь, злейший враг, явный недоброжелатель, Марина Киришкина говорит мне такие слова. Боже мой, да ведь ещё в шестнадцатом я готов был за подобные слова душу прозакладывать! А ведь сейчас всё не так и сильно изменилось.

Больше всего мне хотелось сейчас отбросить стул и обнять Марину, прижать к груди. Вот только очень уж опасался, что могу получить за это рукояткой револьвера по голове. Как бы то ни было, я готов был рискнуть. Я поднялся на ноги, Марина поглядела на меня каким-то таким взглядом… Просто не могу сказать, каким именно. Но не враждебным точно. Скорее, беспомощным…

Но ведь этого просто не может быть! Марина — и беспомощность…

Сам не знаю, как я оказался стоящим на колене у её ног. Почему-то руки её оказались в моих ладонях, я нежно глажу их пальцами. Я поднял глаза, наши взгляды встретились. Я потянулся вверх и вперёд. Левую руку положил Марине на плечо…

— Стой! — неожиданно воскликнула Марина. — Прекрати! Я… Я не хочу всего этого! Не сейчас! Слишком быстро. Я ещё не доверяю тебе, Пантелеймон.

— Я понимаю, Марина. — В голове будто чугунный молот стучал. — Прости, если я… слишком резко…

— Все нормально, — не слишком уверенно заверила меня Марина, поднимаясь на ноги.

А затем почему-то запустила мне пальцы в волосы, отпустила и быстро вышла из моей комнаты. Я же остался стоять на колене, как рыцарь из баллады Жуковского.

Ютаро, что не удивительно, был прав относительно репетиции общения с надутыми чиновниками. Во дворце они, казалось, раздувались ещё сильнее, в зелёной форме гвардейских офицеров напоминая жаб, раздувающихся от дождя. До общения с нами они не снисходили, разговаривали только с Накадзо, щеголявшим новенькими жёлтыми погонами с одной звёздочкой. Остальных для них просто не существовало. Наверное, встань кто из нас на пути любого из этих «гвардейцев», и тот скорее столкнётся с ним, нежели обойдёт.

Сам же император выглядел именно так, как я его себе представлял. В зелёной униформе с погонами дзайгэнсуя, генералиссимуса, кажущийся выше своего роста из-за сухопарого телосложения, левая рука словно пришита к ножнам с мечом, висящим на поясе. Голова высоко поднята, кажется: император смотрит на тебя сверху вниз, хотя он и существенно ниже меня ростом. Этим он очень похож на другого императора — Павла I, именно так его изображали на парадных портретах, как будто шея обоих царствующих особ устроена таким образом, что согнуться она просто не может.

Он подошёл к каждому из нас, выстроившихся перед ним, вытянувшись по стойке «смирно». Каждый получил по ордену. Каждому император сказал несколько слов. Быть может, протокольных, быть может, от себя — кто знает? Я, как наёмный специалист, стоял последним в ряду награждаемых. Микадо подошёл ко мне, не глядя протянул руку в сторону, в неё тут же вложили бархатную коробочку

— Ваш достойный отец, — произнёс император, — был награждён орденом Восходящего солнца со звездой с золотыми и серебряными лучами за мужество, проявленное в сражении у Чемульпо. Вы, сын достойного Руднева-сёсё, награждаетесь тем же орденом за мужество и отвагу, проявленные на службе Японской империи.

Как и всем остальным, микадо приколол мне на грудь звезду и повесил знак на шею. Я щёлкнул каблуками новеньких сапог и склонил голову.

Всю дорогу до нашей новой штаб-квартиры я раздумывал, писал ли кто императору эту — да и остальные — небольшую речь, или всё же он высказал все слова от себя. Понять, как не силился, так не смог — всё же микадо был великолепным актёрам.

Следующая встреча была у меня не менее занимательной, нежели первая. Сразу же по возвращении с аудиенции, я обнаружил на столике в своей комнате небольшой бумажный конверт. Я быстро распечатал его, обнаружив внутри листок тонкой бумаги с одним только адресом и временем. До назначенного часа было не так много, поэтому я поспешил покинуть штаб-квартиру.

Уже на пороге меня перехватила Марина.

— Куда собрался, Пантелеймон? — спросила она.

— Только не говори Накадзо-сёсё, — приложив палец к губам, сказал я, — но меня снова дёргают в контрразведку. Война закончилась, видимо, меня собираются депортировать домой.