Борис Сапожников - Театр под сакурой

Не смотря на его слова, я спрятал блокнот в карман пиджака, испачкав при этом рубашку кровью. Кроме того, я вынул из кармана Хатиямы носовой платок и завернул в него пистолет. Патронов к нему у меня не было, однако и расставаться с оружием я пока не хотел. Подсказывало мне что-то — оружие мне ещё пригодится.

— Возвращайтесь к себе, Руднев-сан, — сказал мне Миура, — такси скоро вернётся. Как только Юримару-доно закончит ритуалы и Хатияма-кун будет готов к допросу, мы дадим вам знать.

Таксомотор вернул меня в театр. Водитель, тот же, или другой, я не разглядел, вёл автомобиль быстро и без разговоров, так что спустя полчаса я вернулся в свою комнату. Теперь передо мной встал вопрос, что делать с рубашкой. Я довольно сильно испачкал её кровью, выбрасывать её не хотелось, не так уж много я тут получаю, да и до зарплаты надо дожить. Но и сдавать прачке такую было нельзя, пятна не примешь ни за что другое. Пока я снял эту рубашку и уселся на кровать, читать блокнот Хатиямы.

Я не слишком хорошо знаком с японской письменностью, да и пятна крови вкупе с дырой от пули делали его почти совершенно нечитаемым. Однако кое-какую информацию я оттуда получил. Хатияма полностью сдавал всех людей «нашего дела» в контрразведке, упоминал какие-то политические партии, чьи названия мне ничего не говорили, кроме того, намекал на неких высокопоставленных персон, однако намёков этих я не понял в силу общей неосведомлённости в политической жизни Японии. Было кое-что и обо мне — всего несколько строчек, но и их вполне хватило, чтобы я уже никогда не вышел из застенков контрразведки.

Вот с такими мыслями я и улёгся спать, чтобы утром 31 октября приступить к генеральной репетиции «Ромео и Джульетты».

Первым делом нас обрядили в свежепошитые костюмы. Я чувствовал себя весьма неловко в узких штанах с нелепыми буфами, дублете с привязанными рукавами, из-под которых торчат кружевные манжеты длиннее моей ладони, из-за них ничего не взять, а уж быстро меч выхватить и вовсе невозможно. Пришлось учиться лихим движением отбрасывать манжеты и быстро хватать рукоять бутафорского меча. Самым привычным во всём гардеробе были — бархатный берет да белые перчатки, точно такие же, хлопчатобумажные, я носил ещё во время службы в РККА на парадах. Именно из-за них я узнал кое-что о Ютаро.

Мы с ним делили запасную гримёрку для приглашённых артистов и помогали друг другу переодеваться. Он стянул свои кожаные, без пальцев, и я заметил, что ладони его покрыты коркой едва заживших ранений со следами мазей. Я пригляделся и понял, что руки его распороты были чуть ли не до кости, и явно не так давно. Значит, такими вот руками он фехтовал со мной на эспадронах. Как же ему больно-то было.

— Где это ты так? — спросил я у него, снимая берет и примеряя длинноволосый парик.

— Вы про ладони, Руднев-сан, — зачем-то уточнил Ютаро. — О декорации распорол, хотел помочь, когда вас не было, да схватился не за ту сторону, вот и распорол.

Мальчишка совершенно не умел лгать, что было понятно по всему его виду. Он отводил глаза, постоянно косился на руки, подбирал слова. Интересно, где же Ютаро распорол себе руки, если правду говорить не хочет. Допытываться я не стал — не моё это дело, однако на заметку эту странность взял. Она стала первой в моей копилке таких вот странностей этого театра. Можно сказать, после рук Ютаро я и стал пристальнее присматриваться к ним и обращать на них внимание.

Я помог Ютаро нацепить его парик, он помог мне, а вот с портупеями обоим пришлось повозиться. Оба мы, не сговариваясь, принялись одевать два ремня на военный манер — широкий на пояс, узкий через плечо, но ничего из этого, конечно же, не вышло. Ножны оказывались где-то на спине, обнажить меч нам просто не удалось бы. Мы крутились и мараковали над ремнями, чуть друг друга не придушили, но ничего хорошего не выдумали. Сошлись на том, что повесили ремни на плечо и отправились в зал, где уже начинался главный прогон. Стоило помнить, что оба мы выходим в самом начале постановки, и не будь нас вовремя на сцене страшно представить, что с нами сделает режиссёр Акамицу.

— Смотрите на Марину-сан, — обратил моё внимание на нашего Ромео Ютаро, — вот как правильно надо эти пояса носить.

Оказалось, всё просто. Один ремень поясной, второй для ношения меча. Мы быстро нацепили на себя пояса тем же манером и поспешили к сцене. Разойдясь в разные кулисы, мы ждали сигнала к началу прогона. Сцены текли одна за другой. Я вышел на сцену, воскликнув знаменитое: «Подайте длинный меч мой!», Мидзуру хватала меня за рукав, но я вырывался, и мы с Ютаро схватывались в жестоком поединке. Мы рубились бутафорскими мечами, обмениваясь широкими от плеча ударами, самыми, пожалуй, эффектными, если глядеть со стороны. Отбить такой легче лёгкого, потому что идёт он довольно медленно и весьма очевидно. При таких ударах надо основательно превосходить противника силой, чтобы он не смог отбить его. Тогда и меч можно из руки выбить, наверное, хотя я невеликий спец в фехтовании. Бой наш заканчивался, как и положено, появлением герцога Эскала Веронского в великолепной красной мантии и с громадным мечом в руках. Она произносила монолог, и сцена поворачивалась, скрывая нас. Следующее моё появление было на балу, где я не давал Тибальту напасть на Ромео. По сцене мне приходилось прижимать Готон к стене, что вызывало определённую неловкость. Вот и приходилось пересиливать себя под суровым взглядом режиссёра Акамицу, которая в роскошном костюме герцога Эскала казалась нам ещё грознее. Готон же только смеялась надо мной, строя при этом страшные рожицы. Она, вообще, достаточно весёлая женщина. После этого мне надо было спешить за кулисы, настраивать гитару для песни во время дуэли Ромео и Тибальта. Но а уж за этим я появлялся только в финальной сцене, произнося горестные слова над телами наших детей.

— Молодцы! — обернулась к нам режиссёр Акамицу, трижды хлопнув в ладоши. — Все молодцы! Завтра чтобы сыграли ещё лучше. А теперь — все к гримёрам. Группа уже ждёт вас, чтобы расписать как следует. — Она явно пребывала в приподнятом настроении. — Первыми Ютаро-кун и Руднев-сан, с ними больше всего работы. Ступайте.

Мы отправились к наёмным гримёрам — своих в Европейском театре не водилось, только у Асахико был персональный гримёр, но на то она и прима. Команда из шестерых суетливых молодых человек усадила нас в кресла, и накрыла большими белыми простынями, больше похожими даже не на те, что в парикмахерских, а скорее напоминавших саваны. И началась работа. Нам разминали лица, рисовали морщины, наносили пудру, чтобы выбелить лицо, добавляли к этому пигментные пятна, клеили усы и бороды. Если со мной всё обошлось достаточно быстро — был найден приемлемый образ пожилого человека с седой гривой, обильно посыпанной пудрой и бородой с проседью. А вот с Ютаро пришлось изрядно повозиться. Он был намного моложе меня, и превратить двадцатилетнего юнца в старика очень и очень тяжело. Тем более, что профессиональным актёром он не был, как, собственно, и я, и играть лицом не умел. Итогом трёхчасовых усилий команды гримёров стало превращение его в живого такого сорокалетнего (никак больше не дашь) мужчину, хотя при условии, что дочери его всего четырнадцать лет, это вполне оправдано.