Виталий Сертаков - Зов Уршада

Щель внутри меня походила на родничок младенца. Постепенно она стала затягиваться. Сын Парвати пока не устал, но его первый яростный напор слабел. Впереди, оглядываясь, падая и издавая вопли, бежали люди в пятнистой одежде. Некоторые оборачивались и стреляли. Их пули взлетали и… стучали горохом о железный пол. На повороте коридора, возле узких дверей, возникла давка. Они били и толкали друг друга, позабыв про звания и чины. Они сами затоптали насмерть двоих своих же. Ясно и четко я различала озверевшее лицо каждого, хотя как это происходило, не могу объяснить и поныне. Ведь я лежала на дне колчана, обнимая дрожащих женщин, и ничего, кроме мрака, рассмотреть не могла!

Ганеша ступал величаво и плавно, как и следует ходить по грешной земле Тому, кто дал определение греху. Не замедляясь, он бивнем проткнул стену коридора, двери попадали, и в коридор высыпала целая ватага женщин, все в одинаковых черных одеждах, похожих на уродливые панджаби. Кажется, женщины припустили так быстро, что обогнали нас.

— Домина, они не видят нас, — прошептал мне в ухо Кой-Кой, — они кричат про цунами, про вулканы и войну…

За второй стеной нас встретил колючий ветер и дождь. Где-то внизу, тонкой ломаной соломинкой, промелькнула третья стена. Кажется, она обрушилась прямо на дорогу, перегородив путь экипажам. Объезжать упавшую стену им было негде, поскольку сразу за серой мокрой дорогой плескалась река.

Сын Парвати шагнул в самый центр дороги, и тут трещина внутри меня стала затягиваться. Владыка препятствий впервые вздрогнул в нерешительности, будто бы не зная, куда ступить. Он готовился покинуть нас, эта твердь не привлекала его. Он не произнес ни слова на знакомом языке, он никак не выразил своего отношения к четвертой тверди, он пришел только для того, чтобы нас вызволить.

— Батюшки, все кишки отшибла! — простонала Маргарита Сергеевна.

С этого мгновения я ощущала себя в двух местах одновременно. Мы все так же подпрыгивали и бились друг о друга в колчане Спасителя, но ногами я ощущала твердый асфальт.

Я оглянулась. Малое снова вырастало до размеров великого, великое терялось на фоне ничтожного. В десяти локтях позади зияла громадная неровная дыра, из краев дыры до сих пор валились кирпичи. Там, где стена не рухнула, она опасно накренилась. Пешие в волнении отбегали на мостовую, под колеса повозок. Где-то стреляли. Облако красной пыли скрывало внутренности зиндана. Паутина, которую Юля чрезвычайно метко обозвала «колючей проволокой», извивалась и тянулась за нами, словно живая.

Звук ворвался мне в уши, будто кто-то снял заклятие тишины. А может, так и произошло?

Стена упала, придавив сразу две машины. На набережной с надрывом вскрикивали женщины, гудели гудки, звенели сигналы тревоги в тюрьме. Пронесли окровавленного мужчину, откуда-то, зажав уши, бежали дети.

— Марта, а нам куда?

Я оглянулась вторично и чуть не упала, столь резко надвинулся ничтожный мир. Ганеша исчез, мы стояли под дождем, держась за руки. Юлю колотило, Кеа непрерывно чихала, Кой-Кой уворачивался от теснивших его машин, Маргарита Сергеевна кашляла и протирала очки. Мы застряли на самом центре дороги, на широкой белой полосе.

— Марта?..

— К Зорану, — сказала я, — мы укроемся в боль-ни-це. Я чувствую, что Зоран проснулся и ждет меня.

— А нам-то что делать?

На обломках упавшей стены столпились женщины. Их было немного, человек семь, верховодила та бесцветная, с книгой. Книгу она не бросила даже сейчас. Я подумала, что не все потеряно для этого народа, если семь человек из сотни рискнули выйти на волю. Правда, они тут же кинулись искать вожака.

— Идите к вашим мужчинам, — сказала я.

Что я могла еще посоветовать тем, кто даже на воле искал себе решетку?

— Женщина-гроза, ты ошиблась. — Кеа произнесла это таким тоном, что я моментально поняла все. Она могла бы дальше не продолжать, — Зоран…

Зоран умер.

— Куда? Куда теперь? — задыхаясь, проревел центавр.

Они очутились в узком мрачном переулке. Город почти закончился, роскошные гебойды сменились покосившимися бурыми домишками, стало зелено и ветрено. Последние двадцать минут, или около того, Поликрит гнал во весь опор, перескакивая клумбы, урны, припаркованные автомобили и даже отдельных зазевавшихся граждан. Граждане, кто успевал заметить мчащегося во весь опор человека-коня, приседали, ложились или честно падали в обморок. Формула невидимости, которую с огромным трудом наложил Рахмани, почти прекратила действовать. К счастью, они уже успели миновать самые оживленные участки, где автобусы и грузовики лезли в четыре ряда, как муравьи при великом переселении.

Наконец, следуя указаниям Толика Ромашки, компания вырвалась из городских заторов. Лекарь дико нервничал, он предлагал временно реквизировать автобус или грузовик, куда поместились бы все, включая центавра, но Поликрит лишь презрительно сплюнул. Он шатался от усталости, таская на себе троих взрослых мужчин, превозмогал боль в открывшихся ранах, но упорно отказывался влезать в смердящие прокуренные повозки землян.

Где-то далеко позади слышались гудки, крики и вой сирен, впереди с грохотом надвигалось что-то длинное, дребезжащее, похожее на механического червя.

— Не бойтесь, это трамвай. — Ромашка выскочил на рельсы, всем видом демонстрируя, что страшного трамвая не стоит бояться. — Здесь рядом у него кольцо. Вон там, за забором — трасса, по ней с дач едет начальство…

— Надо бежать, не останавливаясь, — постановил Саади. — Если не удастся встретить губернатора, вернемся назад. Марта будет искать нас в лечебнице. Пусть они думают, что мы сбежали из города. Мы вернемся и спрячемся в подземелье!

На остановке двери железного чудовища открылись, но никто не вышел. Набившаяся внутрь толпа замерла. Рахмани чувствовал на себе десятки заторможенных взглядов. Какая-то старушка выронила наружу из трамвая палочку, но никто не кинулся ей помочь. Женщина у штурвала, открыв рот, разглядывала центавра. Гиппарх прижимал к груди Ивачича, склавен смотрел мутным взглядом, часто сплевывал в сторону; его больничный халат стал бурого цвета.

— Рахмани, если ты желаешь прятаться от своего долга, брось меня тут, на дороге, — выдавил он.

— Спрячемся? Снова спрячемся? — сплюнул гиппарх, когда трамвай со старухами остался позади. — Слушай, Рахмани, я больше никуда не побегу. Мне наплевать на ваши обычаи, у центавров есть свои. Если у вас принято постоянно зарываться в норы, то наш дом — это простор! Мы никогда не прятались, слышишь, ты, человечек?! У нас нет когтей, чтобы карабкаться на ветки и чтобы рыть норы. Потому что нам норы ни к чему, мы не таимся! И здесь я таиться больше не собираюсь! Я послушал тебя и побежал только потому, что на руках раненый, но больше ты меня не заставишь подчиняться. Ты позабыл, с кем имеешь дело, человечек!..