Татьяна Мудрая - Клятва Гарпократа

Тохора задумался.

— Ты прав, — сказал он наконец. — Но ведь ты мой друг. Я хочу, чтобы ты всегда помнил обо мне, если нам придется разлучиться. Давай поменяемся: я дам тебе свою шкуру, а ты мне свою, тогда мы никогда не забудем друг друга.

На это Каури охотно согласился. Он отдал кору Тохоре, а сам оделся в гладкую серую шкуру кита. С тех пор у дерева-великана так же много смолы, как у кита жира, а у кита шкура вся в складках.

— Ты говоришь — гиганты, которые крутят воду? — отозвался я. — Мы называем их океанскими подземными извержениями и землетрясениями.

— Они живые, как и всё на свете, — ответил он. — Кракен, о котором ты вспоминал, — он ведь тоже живой. Эти существа — самые сильные создания Тангароа, которых он будит в наказание людям. А вот дети Тане куда как незлобивы. Они постоянно добры к тем, кто любит сад их отца. Только вот в тех местах, где им негде жить, власть забирают злобные ветры. Слезы Отца-Неба падают на голую землю, вымывают плодородную почву и обнажают кости Матери-Земли, и тогда Папа уже не может прокормить ни одно живое существо. Это не месть — просто неизбежность.

На мою лодку согласилось пустить себя не такое уже большое дерево, что меня слегка утешило. С другой стороны, слишком мало оно пожило на суше, думал я. Надо будет с ним кровно породниться. Вместе будем играть если не с большими китами, то с дельфинами.

И еще я размышлял над тем, не помру ли я от голода (точно нет — поститься мы с отцом можем хоть сколько, а для телесной радости меня загрузили едой едва ли не по самые борта), не замерзну ли я в моем одиноком плавании по водам, омывающим самый холодный материк планеты, что будет, если лодка опрокинется (не забывайте, что я в каком-то смысле железный и очень тяжелый), и не стоило бы подогнать вертолёт к самому вертдомскому порогу, чтобы забрать среднюю пару Кьяртановых деток.

И решил, что вот последнего точно делать не стоит.

Забудьте, что я сказал вам о наших принцах и принцессах. То есть насчет первой пары, молодого короля и его братца, и еще четырех всё верно. Похожи, как горошины из одного стручка. Но вот средняя парочка… Моргэйн Злосчастный, которого поименовали в честь принца, что отважился вызвать на смертельный поединок тирана-папочку со всеми вытекающими из того последствиями. И Моргиана, почти что колдунья Моргана, сестра короля Артура, обманом зачавшая от него сына-отцеубийцу Мордреда. Кьярта отговаривали все, вплоть до его собственной жены, которая тоже не хотела дурных предзнаменований. Ну назови ее хотя бы Моргэйной, просила мужа Зигрид. Только тот уперся — и ни в какую. Мол, удвоить имя — удвоить и несчастье. А почтить память отца ему ох как хотелось…

Вот и получились у него живые символы сотворенных беззаконий — неуёмные, неукротимые и прекрасные создания. Червонное золото кудрей, глаза-изумруды, нежная смуглота плоти. Сестра вышла на свет минутой раньше брата и с тех питала к нему ярко выраженные материнские чувства — вот, наверное, еще зачем понадобились разные имена. От сглазу.

От услуг наших новых туземных друзей я тоже решил отказаться.

Почему, спросите?

Рисковать — так хотя бы одним собой.

И вот я оттолкнулся от знакомого берега и поплыл в неизвестность, слегка подгребая веслом вроде байдарочного. Лодка оказалась ходкая и послушная рулю, что я пока закрепил, прямой парус, сотканный из того же новозеландского льна, чутко ловил ветер. Огнедышащие горы на дальнем горизонте сменились ледяными — вернее, оплывшими льдинами, хотя и громадными. Я вспоминал поэта Бродского — как он говорил об айсберге, влюбленном в теплое течение Куросиво. Эти льдины обступали лодку, но не осмеливались касаться ее бортов — между нею и ими постоянно играли киты. Разумеется, не те, огромные, а что-то вроде крупных косаток с атласистой спиной, большеголовых и с какими-то странными плавниками, чуть похожих на ладони. Впрочем, я не зоолог, а то бы еще призадумался, куда нас с лодочкой ведут эти игривые пловцы по морской пашне и ниве.

Пашне и ниве… Я думал об этом, будто я сам был из ба-нэсхин, что живут своим морем и кормятся с моря. Повсеместно в Вертдоме периодичность размножения была равна примерно шестнадцати годам, а биологическая продолжительность жизни — восьмидесяти. Если бы не склонность вертдомцев всех рас, водных и сухопутных, размножаться на пределе опасности, они бы уж давно заполонили бы не только сушу, но и окружающую их воду. Особенно Морскому Народу становилось всё теснее на их родном кольце соленой воды — а погибшее человечество даже и не думало о том, какие просторы остаются не заселены и не поруганы им. Толклось, бывало, и кормилось по берегам, с опаской пересекало пучину, мусорило на дне. Всё прошло и миновало, милый Августин! Настало время новых людей и новых деяний…

Я так погрузился в розмыслы и расчеты о том, что могут наши моряны сотворить с этими безлюдными просторами, что не заметил изменения пейзажей. Только встав на ноги, я разглядел поверх дельфиньих голов и сияющих вершин нечто совершенно необычное.

На горизонте вода вскипала кольцами, крошечными водоворотами, огибая каждого из великанских стражей. Это были существа с человеческой головой и блестящим нагим телом, чьё изножье пронзало своим остриём соленые воды. Что держало его там, внизу? Какое волшебство делало воду твердой?

Своим новым чутьем я угадывал имена. Ибо выход из заповедной земли сторожили те же самые живые мечи, что когда-то хоронили моего отца Хельмута, а потом вынули его и оживили, и боролись с ним, и налагали на него смертельные заклятия.

Колада, легендарный меч-дева Сида.

Тизон, ее славная подруга.

Дюрандаль, любимица славного Роланда.

Нотунг, древний клинок Зигфрида-драконоубийцы.

Зульфикар, «Исполненный шипов», меч Пророка.

Каладболг, то же Калибурн, то же Экскалибур. Меч сидов, клинок Фергуса, слава короля Артура.

Когарасу, или «Вороненок», откованный великим мастером Амакуни. Говорили потом, что он сломался, предсказав конец Дома Тайра, — ну, не знаю. С отцом он, по крайней мере, этим не делился.

Нукэмару, иначе «Самообнажающийся», мастера Ясуцунэ Санэмори.

И, наконец, Торстенгаль. Мой совокупный родитель.

Девять славнейших клинков на страже границ Ойкумены. Девятка мечей.

И они не были людьми — в том смысле, который хоть как-то можно применить к ситуации. Символы непререкаемой истины и безусловной защиты. Особенно мой непосредственный родоначальник.

Моё сердце ухнуло в пропасть, что внезапно открылась под ногами. Лодка застыла, как в клею, — парус внезапно потерял ветер и сник, как мое мужество.