Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Ох, как мудрено. В моем сне я был куда умнее, чем сейчас, когда у меня от дневного боя и ночного недосыпа всё в голове путается. Слушай, раз ты проснулся — можно, ты и по кораблю подежуришь? Совсем чуть осталось.

— Можно. Отдыхай, братик.

Уж как устроил Камилл — но никто из путешественников не удивился его воскрешению. Положим, все мы в том замечательном сне побывали, размышлял Камиль, а Майсара? Когда с ним-то договорились?

… И снова день и морской простор, ночь и морской простор. Соленая колыбель и брызги Океана на губах. Камиль пообвыкся за это время, будто век был корабельщиком, сидел на носу, пел на немудрящий мотив нескончаемые касыды, которые сам и слагал, признаваясь в любви широкому миру — слово, которое в одном из языков созвучно обозначению моря.

На приволье и в однообразии водных просторов мечталось о зыблющихся равнинах и холмах пустынь, о звенящих сухих травах степей, отраде зеленых оазисов. О Хадидже он не думал много — она стала частью его самого. В «воронье гнездо» по вантам лазил последнее время Субхути: от постоянной близости живой морской воды он стал похож «на своего собственного сына», как нередко пошучивал, и выглядел заправским юнгой.

Однако по-настоящему порога взрослости он таки не переступил, и угроза стать сосунком над ним не висела.

— Это потому, что мы далеко отошли и от устья, и от истока, между которыми пребывают все его возрасты, и плаваем в водном междуречье, — объяснял Камилл. — Вот пристанем к суше — будем снова искать начало Реки или сами его сотворим.

— Как и где?

— Увидишь.

Так беспечны стали они после недавней победы и так надежен казался им попутный ветер, что никто вроде бы и не заметил, когда теплая внутриводная река, что так верно их сопровождала, перестала их нести.

А днем позже нечто грозовое появилось в воздухе, до того беспечном, набухло черным дождем в тучах, и в водной толще возникло подспудное напряжение. Мощное, длинное и извилистое тело смутно просвечивало там, сгусток гремучей стихии.

— Левиафан или Раав, — говорил печально Барух. — Воплощение злобы Океана.

Ко всем подступила прежняя тревога. Один Камилл хоть и ходил озабоченный, но не тем ожиданием ключевой битвы, что овладевала ими на подступах к Острову Лагеря, а скорее желанием поставить точку в завершенном деле.

Где-то к полудню этого, как оказалось, последнего морского дня водная гладь вздыбилась, сморщилась, словно гигантская незримая рука ухватилась за поверхность и потянула кверху. Кораблик взлетел на вершину волны и развернулся носом к беде.

— Великий Морской Дракон ополчился на нас, — произнес Субхути со спокойным отчаянием.

Навстречу «Стелле» разинулась шиловатая каменная пасть. Целая флотилия могла бы разместиться там, как в заливе. Алый гребень вдоль хребта пропорол воду. Глаза, набрякшие лютым огнем, сверкали безмозглой свирепостью. Затем из глубей выпросталось замшелое тулово, похожее на горный кряж, новые волны ударили «Стеллу» с обоих бортов, однако она была увертлива и избежала самой гибельной атаки: с носа. Тут чудище заревело так, что уже и самому, наверное, не слыхать было собственного голоса. Но тогда закричал Камилл ото всей своей души, и сердца, и разума — так громко закричал, что зов его проник во все уголки Вселенной:

— Сестра! Сестра! Иди и помоги нам!

Сверху и со всех сторон сразу послышался рокот как бы чистого металла, рвущегося шелка небес, шелест осыпающихся с него светил. Огромная сияюще-белая пелена стремительно заволокла окоем, оттеснив тучи — точно единое крыло, в центре которого бился очаг сияния, — и спикировала вниз. Море зажглось до самого дна, где обнаружился разлом, пересекший его по косой линии от края до края. Сверкнули там, внизу, разноцветные коралловые города и дворцы. Прыснули в стороны нарядные и блестящие чешуей рыбы самого невероятного облика. Всколыхнулись лохматые кусты и пастбища придонных трав. Выстрелили клубом дыма, улепетывая подальше от фейерверка, осьминоги, кальмары и просто каракатицы. А Змей от невиданного им прежде света весь извился и закаменел в судороге, уронив голову на когтистые передние лапы и прикусив зубами хвост. Задние лапы, похожие на лопасти, гулко плеснули раз-другой и тоже замерли.

— Вот и конец, который венчает дело, — с облегчением заметил Древесный Мастер. — Я так и думал, что на сей раз обойдется и без нашего брата Странника. Вышел новый остров, седьмой по счету. Как Исландия.

— Скорее как тихоокеанский атолл, — поправил Арфист.

Белое крыло поднялось выше, унося на себе бессильно клубящуюся грозу, и теперь стало видно, что это все-таки птица — снежно-белая, с клювом и ногами светло-рубинового оттенка. Правда, очертания ее творил поднебесный ветер, словно она и сама была только облаком.

— Полетела за яйцом присмотреть, — свидетельствовал Камилл. — Что же, ее явление означает конец морского приключения, братья мои. Разве ты не чувствуешь поблизости большую землю, мой Водитель Караванов?»

— Эта страница твоего повествования оказалась весьма длинной, — сказала женщина. — Герои не успокоились, пока не утвердились на пьедестале победителей. Кстати, что за яйцо ты воспел в твоей замечательной касыде?

Ее взор, поднявшись кверху, остановился на тончайшей трещине в своде, который выгнулся куполом, похожим на сферу планетария или внутренность собора Святого Петра в Риме.

— Уарка, — позвала она, — ты не помнишь? Мы вроде бы стояли друг против друга на таких постаментах, нас все время убирали цветами, а вверху был люк с вечно синим небом? Мы постоянно удивлялись, почему оно одинаково в любую погоду. Снаружи дождь каплет, а там всё едино как бадахшанская бирюза.

— Не выдумывай. Мраморные статуи не могут удивляться, будь они хоть сто раз Руками Бога. Я вот что заметил: клинок Зульфикар так походит на твой — будто близнец.

— О, мой клинок! Его ковал сам Каин в горах Дамаска, взявши за образец тот меч, которым ангел Гавриил преградил его семейству дорогу в райские пределы. Означало это границу между двумя мирами: реальным и материальным, идеальным и затронутым порчей. Субстанциональным и это… как его… концептуальным, то бишь акцидентальным.

— Оставь свое псевдофилософское словоблудие. Тебе не кажется, что магический клинок или хотя бы его изображение или подобие — такой же символ перехода и рассечения препоны между миром ложным и миром истинным, как икона, поверхность гостии, кораническая надпись на колонне мечети?

— Рассечение препоны. Это лишние слова, — задумчиво сказала Ксанта. — Но в них есть нечто от задачи сегодняшнего дня. А ты, Джирджис-Акела: видно, мой меч тебе уж больно полюбился, раз ты вплетаешь его в свои россказни?