Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Сразу тент натягивайте, как бы дождь не налетел, — командовала Орри.

— Без надобности, — возразил рулевой. — Вон там грот сухой. Здесь единственная бухта, куда можно пристать, вот хозяин и озаботился о складе.

— Загон для мулагриц он тоже оборудовал?

— Орри, не беспокойся, они всё уладят, — Галина подвинулась на сиденье, показала — сядь рядом. — Это ковыль, пырей или рожь вокруг?

— Одичавшая пшеница.

— Почти по Шишкину — был такой рутенский художник. Там ещё посерёдке дуб выписан.

— Будет тебе и дуб, и целая дубовая роща вокруг тихой воды. Внутри острова, где ещё остались не пепелища, а несколько заброшенных домов. Лучший собирались окурить серой и проветрить к нашему приезду. Ты понимаешь, что именно здесь?

— Твоя родина. Чумной атолл.

— Да. Не боишься той, что дремлет столетиями?

Галина обняла подругу:

— Только не с тобой.

— И не с Рауди, верно?

Они дружно встали, замахали руками. Потому что к ним уже скакал Аль-Кхураб со всадником на спине.

Рауди соскочил с седла, щёлкнул дитя по носику, обхватил юный живот обеими руками — сильными, горячими. Сказал вместо «здравствуйте»:

— Ух какой. Долго тебе ещё его таскать, Гали?

— Да месяцев шесть-семь, пожалуй. А там, глядишь, и сама ножками пойдёт, — рассмеялась женщина.

— Уж я ждал-дожидался. И на море во все глаза смотрел. Ну а когда эта пара в небе закувыркалась — понял: близко.

— Ну что ж, показывай жильё. Погоди только — Сардера на берег сведут, — сказала Орри. — я-то, может быть, за твоей спиной и помещусь, но вот живот твоей любимой — вряд ли.

— Любимая у нас с тобой одна. Я не ревнивый. Я, может быть, тебя покрепче её самой люблю.

Дом стоял на особицу, не так далеко от деревни, чтобы трудно было навещать довольно ещё крепкие службы, но и не настолько, чтобы лицезреть давнюю беду. Некрашеные брёвна были соединены лианой, которая от возраста закаменела, внутри было чисто, вдоль стен стояла мебель: лавки и сундуки.

— Своя обстановка, родная, — объяснил Рауди. — Починять только пришлось. В тех избах и столы имеются, и кровати, но я пока не рискнул. Здесь-то поветрие факт не гуляло.

— Точно знаешь? Откуда? — спросила Орихалхо.

— Не ты, что ли, уходя, запись оставила? — ответил он. — После тебя и передо мной тут разве братья Езу гостили — они отчаянные. По смыслу темновата, надо отметить. И размер никакой, и рифмы самые обыкновенные. Но на слух звучит красиво. Я по ней ещё в чистописании тренировался.

Он открыл сундук и вынул лист пергамена с щедрыми завитками и росчерками, потом клочок сероватой бумаги величиной с мужскую ладонь.

— Вот, полюбуйся. Рука у меня, пожалуй, не так тверда, как раньше.

— Хорошо весьма, — нетерпеливо ответила Орихалхо. — Да ты оригинал нам подай!

На клочке изящным, почти женским почерком были выведены строки:

«Почему же Орихалхо не возражает? — думала про себя Галина, скользя глазами по удивительным строкам. — Морянские пленники, да ещё и дети, скорей всего были неграмотны. И бумага особенная — отец научил меня разбираться в здешних сортах. Каменное волокно вроде асбеста, однако не ядовитое. На вид неказиста, но не подвержена гнили и сухости, в огне не горит, разве что тлеет. На такой секретные агенты пишут».

— Галина, ты что застыла так надолго? Очнись, — позвал её добродушный голос мужчины. — Орри вон говорит — на твёрдую землю стали, домом обзавелись, пора девчонку нарекать. Как ты хочешь?

— Олавирхо, — нисколько не задумываясь, ответила она. — А ту, что родится в начале осени, — Варенькой. Барбариской. Барбари.

«ЗДЕСЬ Я ОСТАНУСЬ».