Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

— Вот что. Давай сегодня заночуем прямо в поле, а завтра будем смотреть. Авось на свежую голову что-нибудь придумается.

Прежде чем класть моих спутников на чистое, я решил устроить помывку, Агнию мы протерли водой со спиртом и хорошенько расчесали гребнем с ватой в зубьях. На этом сломила голову одна из моих коллекционных бутылочек: крупной фасовки я не держал, потому что тяга к алкоголю меня никогда не донимала, скорее наоборот. Ради же Сали я установил душевую кабинку, нагрел сколько-то воды и собственноручно его намылил и отдраил губкой. Грязен он был умеренно. И весь был гладенький, теплый, будто голыш на речном берегу, а кожа — без единого прыщика или пятна. Потом я запустил их на полуторное ложе (Агния сразу улеглась в ногах) и хотел было сам плюхнуться рядом. Но мимо меня проплыла бестелесная Дэнова тень и погрозила пальчиком.

— Хорошо, старик, не буду сползать на твои тривиальности, — уверил я его мысленно. — Спи, королек.

И улегся на переднее сиденье, не удосужившись даже утопить рулевую колонку — так я устал.

Тогда мне приснился первый сон в ряду тех, что я навсегда запомнил. Он был как бы даже не моим, не я выступал его главным героем, от меня вообще остались одни глаза без тела — чтобы смотреть со стороны…

…Долго тянулась война с городом. Снаряды ложились ковром, руша стены, убивая людей и деревья, превращая дома в каменное и стеклянное крошево, в остовы, которые глодал огонь, — но город еще жил и издавал звуки. Тогда победители со всех сторон вошли в него на своих броневых механизмах — странно допотопных, какие-то угловатые звероящеры цвета хаки, — и втоптали в прах людей, живых и мертвых, своих и чужих, книги и живописные полотна, цветники, фонтаны и бассейны, ажурные мосты и ограды, горделивые дворцы и памятники тем, кто умер раньше последнего дня.

Старик епископ видел, как убивали последних защитников царственного города и ровняли его с землей, как, припозднившись и израсходовав свет в своих передвижных светильниках и батареях, уже в темноте расстреливали его короля. Самого епископа чуть было не прикончили в самом начале дня, но приняли за тихого сумасшедшего. Да он и впрямь был безумен: слишком многими ужасами наполнились его глаза и сердце за время осады и последнего штурма. Он брел, наклоняясь над мертвыми, безразлично, защитниками или нападавшими, и крестя всех подряд. Никому, кроме него, не было дела до трупов. Впрочем, и его самого, пожалуй, более трогали те, кто мог еще остаться на этом свете. Он искал жизнь. Его глаза почти равнодушно скользнули по телам паренька в пятнистой униформе, длиннобородого человека с сумкой от противогаза, откуда выволоклись грязные бинты, чужого солдата с обожженным лицом. Почти так же, мельком, он рассмотрел женщину, которая ничком легла на свой «Стингер», но над другими, невооруженными, особенно теми, кто погиб рядом со своими грудными детьми, стоял долго. Детей было немного: что могло остаться от них при прямом попадании, под обломками и гусеницами?

Город населяли мертвые: даже завоеватели, не выдержав своей работы, отошли к окраинам.

— Они в бункере, Конечно же, их не пустили из бункера наружу, — наконец произнес епископ. Ворона, которую не пугали нечеловеческие шумы организованного убийства, при звуках тихого стариковского голоса резко махнула крыльями и взлетела повыше.

Епископ прошел дальше. Город, некогда вздымавшийся уступами к небу, стал таким плоским и маленьким, что его можно было охватить из края в край одним взглядом.

— Горе тебе, Вавилон, город древний, — усмехаясь в бороду, пропел епископ.

Он увидел кусок черного мрамора, который торчал стоймя, как надгробие.

— Там была биржа, а люк был рядом с ее лестницей, если его не засыпало. Запасной люк.

Удивительное дело, но его не только не накрыло обломками — крышка, которую подпирал изнутри мощный рычаг, была приподнята. Дальше начинался отвесный колодец со ступенями, наподобие канализационного, но это нимало не смутило незаконного посетителя. Колодец открывался в камеру со свинцовыми дверьми, на которых были как бы рулевые колеса.

Старик покрутил один запор, другой — не поддавались.

— Мне нужен центральный коридор, — сказал он кому-то во весь голос, — конечно!

Для третьего запора оказалось довольно одного легкого поворота. Фонарик он до сих пор экономил, но тут уже пришлось его включить. Узкий желтый луч выхватывал из темноты куски вздыбленной и взорванной реальности, свидетельства поспешного бегства одних, разгула и самоубийственного отчаяния других — и не хотел этому верить. Здесь оказался целый лабиринт переборок, отсеков и ниш, но старик двигался ровно, почти не глядя по сторонам, как по невидимому компасу, пока не прошел до конца весь широченный коридор и не оказался перед последней — и незапертой — дверью.

Удивительное дело, но здесь был островок почти нетронутого уюта и порядка, Старик чувствовал под ногами толстую циновку; на стены прямо поверх дикого камня были набиты полки, уставленные книгами, посудой, нарядными коробками, пониже стопками лежало белье. Посреди циновки стояла кроватка с заплетенными стенками, похожая на глубокую корзину. В ней спало дитя.

Открыв глаза и увидав незнакомое лицо, мальчик не заплакал, чего так боялся старик, а улыбнулся почти осмысленно. Он был совсем маленький, в таком возрасте глаза еще только учатся видеть перевернутый мир так, как положено. Тем более пленяло его бесстрашие.

Конечно же, он был мокрый и голодный. Старик засуетился, отыскивая сухие пеленки и подгузники в стопках и коробках — перепеленал; молоко в подогревателе было теплым и свежим — покормил. Все выходило будто само собой, точно он провел свою жизнь служителем детского приюта.

— Вот я тебя нашел — а что мне делать дальше? — спросил старик, баюкая ребенка. Мальчик повертел было головенкой, отыскивая у него грудь, но от сытости и уюта закрыл глаза. — Оставаться здесь нельзя, даже если бы горел свет и не ожидалось бы гостей — да, а ведь были гости, пожалуй, только тебя не заметили, что скажешь? Нет, все равно нельзя, я чувствую. Где твоя мать — я искал и не нашел. Ушла или убита? Не столь важно: моего дела это не меняет.

Решив нечто, священник поднялся. Взял десяток пачек сухой смеси, пару бутылочек с сосками, завернул все это в детские тряпки и сунул в пустую наволочку, к которой приделал лямки из занавесочного шнура, завязав узлом горловину и нижние углы. Кто учил его делать вещевые мешки, сам бы он не сказал, как и о том, кто сотворил из него няньку для младенца. Вздел мешок на плечо, закутал ребенка в шерстяное покрывало, снятое со стены, и поплелся назад.

— Я совсем не умею обращаться с детьми. Крестить их — да, это я делал часто, когда еще был простым патером в приходе. И конфирмовать… И возлагать руки… Тебя ведь еще не крестили, кому было о том думать, кроме разве твоей матери. К тому же тебе нет и недели, а ее нет вообще. Только не верю я, что ее убили, она не из таких, твоя красивая мама, вот ее я не крестил, хоть и венчал…