Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

Вне крыши остались, как сказано чуть выше, автомагистрали. Также монастыри и желтые дома. Вторые — потому что их традиционно размещали в пустыне (смотри также однокоренное пустынь), а крыть пустыню почем зря технологически невозможно и вообще нерентабельно. А в желтые дома и подавно ни один здравомыслящий гражданин не полезет, хоть с техникой подмышкой, хоть без. Наша самокатная полиция, «Бдительные», и то чаще всего доезжала до ограды, сбрасывала живой, неживой или еле живой груз и поскорее разворачивалась на сто восемьдесят, не дожидаясь, пока разберут и рассортируют. Что там делали чокнутые за своей дикорастущей колючкой в семь рядов — никого далее не интересовало. Чокались потихоньку еще больше, наверное. Ну, а первые… Монастыри с монахами… Относительно их все разноречивые слухи сходились в одном: что существовать без эр кондишн, без крыши над головой и без Инфосети могут только те, кто два сапога пара «желтеньким».

Сказочка номер два как раз об этой Сети. Что она такое? Ну, сначала это было связано с компьютерами. После того как всю аналоговую, цифровую, вычислительную, банковскую, военную, разговорную, питательную и развлекательную технику удалось оснастить модемами, соединить телефонными и иными проводами и создать Единую Паутину Данных (простите, если наврал в терминологии, дело такое, давнее), настала эра управления всем этим с помощью голоса, потом эра передачи энергии жестким направленным лучом, и это, взятое вместе, упразднило вводы, заводы и выводы, провода, крысы и клавиатуры (что, скажете, снова наврал? Ну, я ж извинился). А заодно и связную литературную речь. Еще десяток лет спустя миниатюризация индивидуальных машинок достигла таких технических высот, что они стали, по одной версии, практически невидимы, по другой — и в самом деле воспарили в поднебесное пространство: то самое, у врат Царства. Поскольку все тогда не просто заигрались в виртуальную реальность, электронную и теологическую, но заигрались до одури, разобраться в сути дела никто не умел или не хотел. Скучно казалось. Так что Сеть висела надо всеми нами, уловляла в свои невидимые ячеи все наши явные и тайные, шкурные, подспудные и бесстыдные желания, а после как-то там на них реагировала. (Тут мне подсказывают, что помимо Сети, я говорил еще и о Паутине; не помню, может быть, она вообще из иной компьютерной реальности. Наша сердечная любовь живых наглядных картинок не плодила, однако свет, отопление, секс, простые одежки, еда, вода и канализация для жителей мегаполисов проблем не составляли и были еле заметны на фоне общего процветания.)

Сеть глобально влияла только на мир обыкновенных обывателей: монастыри с их натуральным, кондовым хозяйством не включались в игру из принципа, а сумасшедшеньких и включать никто не пробовал, но по слухам, они от того не сдыхали и даже более. Ну, на то они и аутсайдеры, чтобы выживать.

Да, поговаривали еще, что побочным следствием Сети было то, что наш мир свернулся, замкнулся в себе, как и следует по общей теории относительности Эйнштейна, и Высокие Горы стали недоступны. Но поскольку не находилось ни одного, кто с ними хотя бы рядом постоял, разговор этот был несерьезный. Вот на морском побережье горы были — это да. Не очень, правда, высокие.

А третья мифическая повесть касается моей собственной наполовину сказочной персоны.

Я плод законного брака между каскадером и зооботаником. Мамочка пленяла нашу изнеженную публику головоломными и зубодробительными трюками на редких в нашем мире чистокровных арабских англичанах. (Экзотические номера: казацкая джигитовка, охота ковбоя на бычка с одним только арканом в мускулистой руке, среднеазиатский кок-пар, западноевропейский стипль-чез в сугубо сольном исполнении и прочее.) С моим будущим, так сказать, папочкой она познакомилась именно на этой почве. Он, правда, больше был по всякой мелочи — кошечки там, собачки. Но ему необходима была монета для неких темных биоэкспериментов, и ради этого он согласился вожжаться с женщинами и лошадьми. А желтяка у мамочки было навалом. Но вот зачем ей понадобилось покупать на свои кровные (костные, мышечные и черепно-мозговые) денежки поношенного педика голубых кровей — уму непостижимо. Свою отчетливую голубую ориентацию он проявлял двояко: на дух не терпел противоположного пола и по внутреннему складу натуры было голубем. В нашей квартирке элементарная пластиковая мухобойка числилась по разряду смертельного оружия. Была ли удовлетворена воинственная дева, наблюдая, как ее семейное пристанище неуклонно обрастает полированными и инкрустированными бидермайерами, китайским зеленым, японским синим, саксонским алым и белым фарфором, резаным хрусталем дягилевских мануфактур, японскими объемными картинами из шелковой глади, лабрадорскими коврами толщиной в мужскую ладонь, поставленную ребром… говорите, опять вру? Со мной бывает.

— Это сейчас почти ни во что не ставится, малыш, — говаривал папочка. — Обходится в сущие пустяки. Еда дороже, А уж медицинские препараты и тонкие химические технологии для моих опытов…

Ладно, это все было терпимо, да вот моей будущей маменьке почему-то приспичило размножиться: для-ради то ли моды, то ли респектабельности. А поскольку папенька наотрез и категорически отказался принять участие в эскападе, связанной с моим зачатием, заявив, что пускай-де другие из его рода-племени усердствуют на чуждом для него поприще, а он подписал платонический брачный договор и обязан его соблюдать, — постольку я возник в некоей пробирке (автор пожелал остаться неизвестным) и чуть позже был водворен на свое законное место хирургическим путем. Впрочем, далее все происходило рутинным и старозаветным путем, и роды происходили без малейшей изюминки — даже не в воду.

Как ни странно, и детство у меня было вполне заурядное: я имею в виду — такое, как в старых книжках про маленьких леди и маленьких джентльменов, юного лорда Фаунтлероя и Ути, сына Белой Тучки. Лет до пяти я рос и развивался в домашних условиях. Благодаря стараниям папаши в нашей пятикомнатной халупе поддерживался кружевной уют и вопиющая медицинская стерильность. Сам он был тоже чистюля жуткий: псарней и виварием от него, положим, временами наносило, однако ненавязчиво и на очень короткое время — пока до ванной не добежит. Зато мать вечно сопровождал крепкий аромат конского и ее собственного пота, кожи, дыма, морковки, яблок, дегтя и скипидара. После своих тренировок она врывалась в дом под старомодный малиновый звон шпор и звяканье трензелей, кожаный скрип тяжелой сбруи и небрежный контральтовый напев «Мимолетного вальса». Ее голос наполнял квартиру, как море — раковину: трепетали стеклянные бомбошки на люстре, позвякивали фарфоровые статуэтки на серванте, гулко отзывалась им антикварная бронза на каминной полке. Вихрь от ее сквозного движения проходил, шевеля парчовые занавеси окон и дверных проемов, вздымая оборки на мебельных чехлах, которые вышивал болгарским крестом сам папочка. Он собственнолично выплывал ей навстречу в фартучке брюссельского кружева, волоча за собою шлейф изысканнейших кухонных запахов.