Карина Демина - Невеста

Виттар и вправду не станет ее обижать.

Он даст время отойти. Оглядеться.

Поверить, что здесь безопасно.

И привыкнуть к нему. Если уж заводить любовницу, то не такую, которая боится лишнее слово сказать…

Отражение за слоем пыли кивнуло: в целом оно было согласно. Оставалось уточнить кое-какие детали. Например, придется ли эта девчонка по вкусу самому Виттару.

Выяснить это несложно.

Торхилд знала, что ей нельзя возвращаться. В своем письме дядя четко объяснил, как следовало поступить. А она струсила. Сидела, читала, перечитывала и трусила.

Нож ведь был, Макэйо нарочно оставил его, мол, пусть Торхилд сама решит, чего ей хочется. И она решалась… минут десять. То тянулась к ножу, трогала костяную его рукоять, то руку отдергивала. Совсем было осмелилась, приставила лезвие — длинное, острое — к груди… и поняла, что не сможет.

Она боли боится!

С детства!

И нож выпал из руки.

— Правильно, — сказал тогда Макэйо, поднимая его. — К чему умирать? Жизнь любить надо. Радоваться. И я обещаю, что буду добр к тебе.

В какой-то мере он сдержал слово.

— Сначала тебе будет плохо, но потом привыкнешь.

И он оказался прав: постепенно Торхилд привыкла. К комнатам, из которых нельзя выходить, к немым слугам, к удивительным вещам — самым разным, собранным со всех уголков мира, но бесспорно прекрасным, ибо Макэйо умел ценить красоту.

— Я собираю редкости, — признался он как-то. — Такие, без которых мир обеднеет. И разве моя коллекция не чудесна?

Живые кристаллы в хрустальном шаре. И мраморная дева, поднятая рыбаками со дна морского, источенная временем, но все еще красивая. Обсидиановые клинки, рожденные на дне вулкана. И трубка с тонким, длинным, в полтора локтя, мундштуком из кости доисторического зверя. Трубку украшала резьба — тысяча крохотных картин, разглядеть которые получалось лишь под лупой.

Веера, картины, камни. Кубки из поющего стекла.

Или вот Тора.

Макэйо заботился о своих редкостях. Но он исчезал, порой надолго, и оказалось, что одиночество куда страшней его внимания.

Единственным спасением стали книги.

Библиотекой ей разрешено было пользоваться. И музыкальной комнатой. И студией со стеклянными стенами. Торхилд приходила даже не затем, чтобы рисовать, просто садилась у окна, не смея касаться отполированной поверхности руками, — Макэйо не выносил малейшего беспорядка, — и смотрела на лес, думая о том, как однажды до него доберется. Она не замышляла побег, понимая, что бежать ей некуда, но лишь представляла себе свободу. Такую близкую и совершенно невозможную.

Получила.

— Прости, дорогая, — Макэйо Длинный Шип говорил ласково, — но я не могу взять тебя с собой, как не могу остаться. Я буду помнить о тебе, обещаю.

Торхилд не поверила: за четыре с лишним года она научилась читать его ложь, но не обиделась. На Макэйо сложно было обижаться. Он же заставил ее переодеться и сам, встав на колени, завязывал шнурки на ботинках.

Он вложил нож в руку, тот самый, которым Торхилд так себя и не убила.

Он собрал мешок, положив вяленое мясо, хлеб и флягу с крепким вином, которое прежде не разрешал пробовать.

Он заплел косу и, поцеловав в щеку, сказал:

— Из города уходи сразу.

— Из какого города?

— Не знаю. Она не говорит.

Она — это королева Мэб, которую Торхилд видела лишь однажды. Памятью о той встрече остался белый шрам на шее, благо лишь один, но Макэйо он очень расстраивал. И сейчас, сев рядом, он водил по шраму когтем:

— Но в городе будет опасно. Поэтому не вздумай задерживаться. Я знаю, что тебе захочется. Ты давно нигде не была… ты же понимаешь, что это для твоего же блага. Сюда она не совалась, но не забыла…

В тот раз они с сестрой кричали друг на друга. Тора слышала сквозь боль его нервный, злой голос и ее мягкий, ласковый, уговаривающий. И Тора очень боялась, что королева уговорит брата.

Или убьет: никто не смел перечить королеве Мэб.

Обошлось.

И позже Макэйо пришлось уехать, надолго… тогда, кажется, Торхилд впервые стала ждать его возвращения не с ужасом, а с затаенной надеждой. Дни считала. Боялась, что шрам, тогда не белый, а жуткий, розовый и вспухший, отпугнет его.

А он привез букет ромашек, васильков и колокольчиков, серебряную клетку с говорящим попугаем и еще ожерелье из опалов. Мамино. Ему тоже нашлось место в сумке.

— Я поставлю на тебя защиту. — Макэйо рисовал на коже руны соком ежовника, бесцветным, но обжигающим. — Только, боюсь, надолго ее не хватит. Поэтому, родная, как только окажешься на месте — беги. Это твой единственный шанс.

— От кого бежать?

— Просто беги. Ты же найдешь дорогу домой?

Вот только дома ее не ждут. Дядя думает, что Торхилд мертва, и совсем не обрадуется ее появлению. Скорее всего, даже поступит именно так, как следует поступать в подобных ситуациях.

Честь рода важнее жизни.

— Глупости. — Макэйо тоже успел ее изучить. — Нет ничего важнее жизни. Оставь пафосную чушь кликушам. Не стоит умирать из-за чести, долга или любви. Пока ты дышишь, ты можешь отыскать новую любовь. Или понять, что долг был не столь важен, а те, которые кричат о чести, весьма часто сами ее не имеют. Поэтому пообещай, маленькая псица, что постараешься выжить. Что бы ни случилось, но ты постараешься выжить.

Ему было сложно отказать, особенно глядя в глаза, светло-зеленые, как молодой лист папоротника.

— Вот и умница.

Его поцелуй — первый за последние два с половиной года, прощальный — был нежен. Проведя большим пальцем по губам, словно стирая след от этого поцелуя, Макэйо добавил:

— Я действительно буду о тебе помнить.

Он сам вывел Торхилд из комнаты и передал на руки альву в золотом панцире, добавив пару слов на высоком алири. Торхилд не поняла, но ей показалось, что Длинный Шип просит о чем-то. Она стояла, сжимая обеими руками сумку, и ждала.

— Закрой глаза, — велел сопровождающий.

И она подчинилась.

А когда открыла, то обнаружила, что стоит не в дворцовом коридоре, но… где?

Стены. Запахи. Свет и снова запахи. Так много, что голова идет кругом. И Торхилд чихает, пытаясь справиться с собой же.

— Ворота там. — Жесткие руки развернули ее, указав на серую стену. — Беги.

Торхилд не могла. Она стояла, озираясь, не в силах справиться с растерянностью и страхом.

— Беги же! — Сопровождающий ударил по лицу. — Быстро!

И она вспомнила. Побежала, пытаясь уйти от альва и той неведомой опасности, которая вскоре перестала быть неведомой… Не следовало оставаться в лесу на ночевку. И задерживаться рядом с городом. Прав был Макэйо: бежать. Пока есть силы, пока есть шанс сохранить жизнь, пусть и крохотный, но бежать.

Она бежала…

И стрелы подгоняли, напоминая, что будет больно. А Тора боится боли.