Линн Рэйда - Истинное имя

Нет, убивать его прямо сейчас Дарнторн не собирался. Так далеко его ненависть к "дан-Энриксу" еще не заходила. Но его опьяняла сама мысль, что он мог бы это сделать — если бы ему так захотелось.

Он нагнулся, чтобы подобрать упавшее оружие "дан Энрикса" — и удивленно заморгал, переставая что-то понимать. Поскольку этот меч был деревянным.

— …Просыпайтесь, господин. Вам пора ехать.

Льюберт тихо застонал, не открывая глаз. Такой приятный поначалу сон закончился как-то двусмысленно, оставив странное, сомнительное послевкусие. Может быть, дальше все стало бы понятнее, но этого Дарнторну, по вине его домоправителя, уже не суждено было узнать.

— Если пожелаете, я прикажу подать вам завтрак в малую гостиную.

— Уйди, — пробормотал Дарнторн, перекатившись на живот и прикрывая голову подушкой. Но увы — домоправитель даже не подумал от него отстать.

— Вставайте, господин Дарнторн. Вы снова опоздаете.

Племянник лорда пробурчал что-то невнятное, зарывшись в одеяло, как в сугроб. В последнее время по утрам у Льюберта почти всегда было плохое настроение. Никто из обитателей особняка не понимал, в чем дело. Недостатков у хозяйского племянника хватало, но сонливости и лени за ним раньше никогда не замечали. Раньше он обычно просыпался сам и, даже не позавтракав, куда-то исчезал с компанией приятелей. Последние два года, даже не учась в Лаконе, Льюберт проводил там большую часть времени. Все в доме знали, что он с нетерпением ждет дня, когда поступит в Академию. И вот, с начала обучения прошло каких-то шесть недель, а Льюберт ведет себя так, как будто бы Лакон ему смертельно надоел.

— Ваш дядя велел разбудить вас к смене караулов, чтобы вы успели на занятия, — гнул свою линию домоправитель.

— Который час?.. — сумрачно спросил Льюберт, поняв, что подниматься все-таки придется.

— Четвертая стража, господин.

Ну да, все правильно. Шесть часов по полуночи. В Лаконе в этот час подъем, а значит, он как раз успеет встать, позавтракать и прибыть в Академию, благополучно пропустив их идиотскую пробежку. Осень в этом году стояла непривычно теплая и сухая, но Дарнторн уже сейчас не брезгливо размышлял о том, каково будет нарезать круги по парку в хмурых и промозглых октябрьских сумерках, поскальзываясь в лужах и глупо тараща заспанные, мутные глаза. А после этого, толкаясь, умываться возле каменного желоба водой. Которая, по мнению Дарнторна, не годилась даже для того, чтобы ополоснуть ей бабки своего коня. Сам Льюберт никогда не стал бы умываться из лохани, где плескалось столько грязных рук. И где вдобавок умывались вшивые простолюдины…

По какой-то непонятной прихоти наставник Хлорд с первого дня занятий поставил его в пару с Пастухом. С этим проклятым выскочкой, чумазым полукровкой, самозванным Риксом, нагло затесавшимся в число учеников. У Дарнторна накопилось множество прозваний для соперника на тренировочной площадке, и подчас они срывались с языка почти помимо воли.

Поначалу стоять в паре с Риксом было даже забавно. Пастух — вот ведь умора — путался в простейших стойках, да и тренировочным мечом размахивал, как баба коромыслом. Льюберт мог без труда отвлечь его каким-нибудь обманным движением, а потом от всей души заехать своему противнику по локтю, по плечу или по ребрам. Что Дарнторн и делал всякий раз, когда считал, что мастер их не видит. В остальное время он охотно тыкал Рикса носом в каждую ошибку, интересовался, не мечтает ли Пастух вернуться к прежней жизни, явно подходившей ему больше, чем учеба в Академии, и встречал издевательсткой улыбкой все потуги энонийца отразить его атаки на занятиях по фехтованию. Если бы в ответ тот злился или огрызался, торжество Дарнторна было бы полным. И, возможно, он даже сумел бы выкинуть из головы ту драку во дворе, память о которой до сих пор мешала ему спать и отравляла будни в Академии. Но Крикса словно подменили. Казалось, он дал себе слово ни за что не ссориться с Дарнторном и упорно следовал этому правилу. В ответ на все его издевки Рикс чаще всего молчал, причем его лицо в эти моменты приобретало такое странное, отсутствующее выражение, как будто бы он спал с открытыми глазами и и не слышал ничего, что ему говорят. Льюберт не знал, что Крикс, однажды обнаружив, что его противника обескураживает это выражение лица, начал намеренно изображать глубокую задумчивость всякий раз, когда Дарнторн испытывал его терпение особо изощренно и навязчиво.

У Рикса по неделям не сходили синяки, полученные им на тренировочной площадке, но он с поражавшим Льюберта упрямством делал вид, что все в порядке. Стоило южанину пожаловаться мастеру, и тот нашел бы для него другую пару, но вместо этого на каждом утреннем разводе Рикс, упрямо поджав губы, вставал против Льюберта и салютовал ему мечом, после чего Дарнторну оставалось только повторить его движение и, скрепя сердце, приступить к занятиям, мысленно посылая к фэйрам Хлорда, Пастуха, а заодно самого себя — за то, что он в каком-то смысле поспособствовал "дан-Энриксу" попасть в Лакон.

В скриптории, где проходили дневные занятия, Дарнторн зевал от скуки. В отличие от большинства собравшихся в Лаконе новичков, он уже кое-как умел писать, а читать способен был даже довольно бегло. В отличие от него, Пастух не мог надолго отвлекаться от задания. Он старательно выписывал слова и предложения из книги на свою дощечку, нетерпеливо тряс рукой, чтобы дать передышку онемевшим пальцам, и опять упрямо брался за работу, так низко наклонившись над столом, что темные волосы, свесившись со лба, закрывали лицо. Ходивший по скрипторию наставник часто бросал ему "Выпрямись!", и тогда Крикс, едва заметно вздрогнув, садился прямо, расправляя плечи, чтобы через несколько минут опять увлечься и согнуться в три погибели над книгой. Льюберт наблюдал за ним с улыбкой тайного злорадства. Слушать, как его Пастух, вызванный к столу Наставника, пытается читать какой-нибудь отрывок из имперских хроник, было еще веселее. Крикс все время запинался, то надолго замолкая перед каждым словом, то пытаясь прочитать всю фразу одним махом и безбожно путая слова. Льюберт негромко передразнивал особенно забавные ошибки, и его друзья с готовностью хихикали. Даже наставнику не каждый раз удавалось удержаться от улыбки. Но несколько дней назад произошла история, из-за которой удовольствие от письменных занятий раз и навсегда поблекло.

Им велели выписать из книги внушительный фрагмент поэмы Хэна Мордвуда "Холмы Равейна". Для копирования предлагалась Песнь Двенадцатая, из которой легендарный менестрель Алэйн Отт столетием позднее сделал свою знаменитую балладу. За работу принялись с особенным энтузиазмом, потому что мэтр Хайнрик, их наставник, обещал на сей раз отпустить пораньше всех, кто справится с заданием. Среди тех, кто завершил с работу раньше срока, к удивлению Дарнторна, был и Рикс, который подошел к столу наставника почти одновременно ним самим. Мельком взглянув на их таблички, Хайнрик улыбнулся и сказал, что теперь они должны забрать их в башню и к следующему занятию выучить отрывок наизусть. Лаконцы чуть не застонали, вообразив себе вечер, посвященный нудному зазубриванию стихов. Тут-то и встрял Пастух, который заявил, что он и так уже запомнил тот кусок, который переписывал. "Хочешь сказать, что ты уже сейчас готов прочесть балладу наизусть? — заинтересовался Хайнрик. — Очень хорошо! Послушаем. Все, кто закончил, могут уходить". Но, разумеется, никто не вышел из скриптория — всем было интересно посмотреть, к чему приведет "дан-Энрикса" его самонадеянное заявление. Крикс покосился на табличку, и кое-кто из лаконцев захихикал, но потом Пастух пожал плечами, положил скопированный текст на стол перед наставником и стал читать по памяти. В начале Хайнрик пару раз поправлял мелкие неточности, но потом перестал, хотя следившие за чтением заметили, что некоторые слова "дан-Энрикс" заменил другими. Постепенно справившись с волнением, Пастух заметно разошелся и закончил декламировать балладу с явным воодушевлением. Дарнторн скрипел зубами, слушая, как Хайнрик ставит Рикса в пример остальным ученикам и говорит, что, если бы они не просто механически переписали текст, а постарались заинтересоваться его содержанием, то наверняка могли бы сделать то же, что и их товарищ. Льюберт в свою очередь полагал, что дело тут было только в хорошей памяти, помноженной на вечное стремление "дан-Энрикса" казаться умнее, чем он есть.