Элеонора Раткевич - Деревянный Меч

Из всех позорящих наказаний – пожалуй, самое позорящее.

Двое подручных палача – дюжие парни – сноровисто сорвали с Наоки пояс и хайю, оставив его в одной рубашке. Он не сопротивлялся, и когда его тащили к эшафоту – тоже. И только возле самой скамьи забился в их руках – молча и страшно. Тело его изгибалось совершенно немыслимой дугой. Потом он начал кричать – монотонно, хрипло.

Воины опускали глаза, переминались незаметно с ноги на ногу, кусали губы: зрелище было непристойным. Многие взгляды выражали откровенное презрение. Кенет хотел вздохнуть – и не мог: у него сдавило грудь, затылок разламывало тупой болью.

Помощникам палача никак не удавалось поставить Наоки на колени и положить его руки на плеть. Он бился и вырывался с таким ожесточением, словно его пытались заставить схватиться за раскаленное железо. Кенет отвел глаза от эшафота – и взгляд его уперся в закаменевшее лицо массаоны с бугрящимися желваками. И Кенету показалось, что гнев в газах массаоны уступил место чему-то очень похожему на растерянность. Но почему? Разве он не ожидал, что Наоки будет сопротивляться? Может, он думал, что Наоки покорно даст проделать над собой все эти унизительные церемонии? Нет. Конечно, нет. Сопротивления массаона как раз ожидал. Но – не такого. Происходит что-то совсем непредвиденное.

Деревянный эшафот загудел и затрясся: Наоки с грохотом швырнули на колени и припечатали его ладони к рукояти. Подручные палача, красные и потные от натуги, тут же отскочили, тяжело переводя дыхание.

Воздух сотрясла тишина.

Крик прервался так внезапно, как если бы Наоки умер. Лицо юноши сделалось изжелта-серым. Огромные, во всю радужку, зрачки безжизненно уставились в пустоту. Такое лицо Кенет видел только раз в жизни – когда в городскую больницу Сада Мостов доставили самоубийцу – парня, вынутого из петли. Спасти его не удалось, да, впрочем, никто особенно не старался. Его мертвые глаза смотрели точно так же. Кенет и представить себе не мог, что увидит этот мертвый остановившийся взгляд на лице живого человека. Если, конечно, считать Наоки живым.

Четкий строй воинов надломился. Люди отворачивались один за другим, не стыдясь и не боясь взыскания. Еще мгновение назад они презирали Наоки за страх перед наказанием. Но одно дело – трусость, а совсем другое дело – болезненно острое восприятие воинской чести. Это можно понять. За несколько мгновений звенящей напряженной тишины все, что отчуждало Наоки от остальных воинов, было прощено и забыто: и его предполагаемое высокое происхождение, и тайна, окутавшая это самое происхождение, и до отвращения безупречная до недавнего проступка служба, и сам этот проступок. Несколько минут назад приговор казался справедливым; теперь же он потрясал своей несоразмерностью. Еще недавно чужой, несмотря на годы совместной службы, Наоки внезапно сделался своим, родным, страдающим – поздно, слишком поздно. Непоправимо поздно. Его невидящий взгляд уже не мог заметить, как исказились жалостью лица, минуту назад искривленные презрением. Он уже не слышал, как хрипло, толчками, еле сдерживая крик, дышат воины. И тем более не мог увидеть горя, скрытого за каменной маской, в которую превратилось лицо массаоны.

Парень рехнется, со всей отчетливостью понял массаона. Еще до истечения часа. Если, конечно, раньше не помрет.

Впрочем, это понял не один только массаона. Кенета мутило до головокружения. Он чувствовал, что если вот сейчас, вот прямо сейчас он не вмешается и не сделает чего-нибудь, он или умрет, или вцепится в этот мир зубами и разорвет его на клочки. У живых людей не должно быть таких глаз, это неправильно, невыносимо, невозможно. Неужели мало того, что он уже видел в больнице? В больнице… да, конечно. Вот оно, решение.

Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.

Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным. Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения пальцами узел пояса: руки отказывались ему повиноваться. А заговорить оказалось и вообще почти невозможно.

– Господин массаона, – ломким каркающим голосом произнес Кенет и шагнул вперед на негнущихся ногах.

Если бы взгляды могли убивать, то от одного только взгляда массаоны Кенет бы непременно умер – и не просто так, а в страшных мучениях.

– Господин массаона, – сдавленно повторил Кенет. – Дурно же начнется моя воинская жизнь, если я воспользуюсь незаслуженным преимуществом.

После того, как главное было сказано и пути назад не оставалось, привести собственное тело к послушанию оказалось не так уж сложно. Кенет одним рывком развязал узел, скинул пояс и хайю на руки оторопевшему начальнику караула, прошел четырнадцать шагов, отделявших его от эшафота, встал на колени и опустил руки рядом с руками Наоки. Плеть была длинной, и для еще одной пары ладоней места хватило.

Даже самые мучительные воспоминания – те, которые хочешь и не можешь стереть из памяти, – могут оказаться кстати. Как же Кенет хотел забыть тот жуткий день – и утро, когда он относил самоубийцу в покойницкую, и вечер, когда у старой полуслепой проститутки началась агония. Забыть, как она хрипела и задыхалась, как просила: “Ты сядь рядом… и руку протяни… нет, нечего меня за руку хватать… отпусти, слышишь?. Терпеть не могу, когда меня лапают… а ты руку рядом с моей положи… чтоб я тепло твоей кожи чуяла… чтобы знала… что не одна я здесь… просто рядом… на расстоянии тепла…”

И снова, как год назад в больнице, Кенет опустил свои руки рядом. Так, как его научила умирающая старая шлюха. На расстоянии тепла.

С той минуты, как ладони Наоки коснулись плети, он не шелохнулся, не издал ни звука. Он и теперь не шевельнулся. Но Кенет отчетливо ощутил, что Наоки чувствует его присутствие рядом.

Внезапно Кенета охватило ликование настолько острое, что он никак не мог согнать со своих губ совершенно неуместную в его положении улыбку. Он не мог бы объяснить, что вызвало эту улыбку. Спроси кто Кенета сейчас, чему он так радуется, и Кенет бы ответил без малейших колебаний: “Гнездо не падало. Оно на крыше, и птенчики вылупились, живые, и птица прилетела”. Вот и весь сказ.

Именно эти слова и пришли Кенету на ум, когда он почувствовал, что безумие покидает Наоки – медленно, неторопливо, но покидает. Отчего эти слова и никакие другие, он и сам не знал. (А в Замке Пленного Сокола, неподалеку от столицы, великий Инсанна, получивший на краткое время возможность увидеть Кенета, чуть не взвыл: такая страшная, немыслимая сила у мальчишки – и черт же знает, на что он ее расходует! На битые птичьи яйца! На птенчиков каких-то дурацких, будь они трижды неладны! На то, чтобы вернуть на крышу гнездо, упавшее тринадцать лет назад!)