Элеонора Раткевич - Деревянный Меч

Сон пришел, но ответ был совсем не тем, какого ожидал Урхон. Сон поверг его в тяжкое раздумье. Рассказать свой сон предводитель отказался наотрез, хотя кузнец Донгай и предлагал ему свою помощь. Взамен Урхон засел за ширмы, два дня не выходил оттуда, ничего не ел и размышлял. На третий день Урхон велел убрать ширмы, поднялся с шэна и принялся собираться в дорогу. Вид его испугал Донгая: очень уж сильно осунулся Урхон. Два дня поста и размышлений не могут сотворить такого с человеком. Верно, очень уж тяжкими были его раздумья. Донгай вспомнил свой сон; вспомнил, как чернела на снегу замерзшая кровь Урхона, – и сердце его тоскливо заныло.

– Лучше бы тебе не ходить, – сказал он.

– И рад бы, да нельзя, – ответил Урхон, закидывая за плечо дорожную сумку с едой.

– Дурной сон мне был, – вздохнул Донгай, досадуя на упрямство Урхона.

– А я ничего хорошего и не жду, – отрезал Урхон.

В клане Седого Лиса он появился несколько дней спустя. Кенет о происшествии у озера и думать почти забыл. Окончилось оно хорошо, и все тут. О чем еще думать? Нет, не Алгур занимал мысли Кенета, а его собственный день рождения. По его просьбе жена старика Эрэнтэ испекла традиционный сладкий пирог, хоть и не знала зачем. Кенет объяснил сородичам по хлебу смысл обычая, и горцев он изрядно позабавил. С тем большим удовольствием они полакомились праздничным пирогом. Прав был массаона Рокай: горцы, когда не режут друг друга, народ веселый, и шутят в Лихих Горах куда чаще, чем на равнинах. Кенет уже успел привыкнуть к своеобразному юмору сородичей по хлебу и не обижался на их шутливые подначки. Их шутки скорей уж радовали его: раз над ним подшучивают, значит, считают вполне своим. Поедая под общий смех свою долю пирога, он осведомился, как же справляют день рождения в горах – если справляют вообще. Однако получить ответ ему было не суждено. Едва Толай начал ему отвечать, как послышался стук в дверь.

Урхон был настолько высок, что, входя, едва не ударился головой о притолоку. Но самым поразительным в его облике был все-таки не рост. Меч у него за спиной висел рукоятью вниз; защелки на ножнах все до одной глубоко утоплены, чтоб клинок не выпал ненароком. Кенет еще ни разу не видел, чтобы горцы, привычные с малолетства выхватывать меч из ножен молниеносно, утапливали все четыре защелки – одну, самое большее две. Тем более он ни разу не видел перевернутого меча. Но если Кенета редкостное зрелище потрясло несказанно, то для всех остальных смысл происходящего был очевиден: никто и словом не обмолвился, что кровный враг ведет себя странно.

– Да будет крепкой твоя кровля, Байхэйтэ, – произнес обычное в горах благопожелание Урхон, не подымая головы.

– Да будет крепкой и твоя кровля, Урхон, – неспешно отозвался предводитель клана Седого Лиса. – Что привело тебя к нам с миром?

А ведь и верно, сообразил Кенет. Если меч висит рукоятью вниз, его мгновенно не выхватишь. Что лучше может свидетельствовать о мирных намерениях? Разве что отсутствие всякого оружия. Но горцы снимают меч только перед сном, и то только потому, что спать вооруженным неудобно. Но даже и тогда меч лежит не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, и проснувшийся горец первым делом хватается не за штаны, а за меч.

– Что привело тебя? – повторил Байхэйтэ.

– Твой родич по хлебу, – по-прежнему не подымая глаз, ответствовал Урхон.

– Но я ничего такого не сделал! – вскочил с места Кенет, ощутив взгляды всех присутствующих.

Щека Урхона нетерпеливо дернулась.

– Творец Богов Седого Лиса не даст тебе солгать, – резко произнес Урхон. – Алгур рассказал мне, что он там был. Ты спас моего сына, сын хлеба Седого Лиса.

– Так я же и говорю! – возразил Кенет. – Просто я хорошо плаваю. Если бы твой сын умел плавать, а я – нет, разве он поступил бы иначе?

Байхэйтэ сдержанно просиял. Седой Лис мог по праву гордиться сыном своего хлеба – и его необычным для гор умением плавать, и его милосердием по отношению к кровному врагу, и его мужественной скромностью, столь подобающей истинному воину.

Урхон, и прежде мрачный, казалось, помрачнел еще больше.

– Байхэйтэ, – чужим хриплым голосом спросил Урхон, – сделал ли Седой Лис то, что сделал сын его хлеба?

Байхэйтэ не долго раздумывал. Если он сейчас ответит отрицанием на вопрос Урхона, вся слава достанется одному Кенету. Если согласится, то славу за столь необычный подвиг разделит со своим сыном по хлебу весь клан. А вместе со славой клан примет на себя и последствия этого поступка – уж они-то ни в коей мере не могут быть дурными.

– Седой Лис сделал это вместе с сыном своего хлеба, – изрек Байхэйтэ.

– Тогда я предлагаю вечный мир Седому Лису. Этих слов Урхона Байхэйтэ ожидал.

– Всем, за исключением твоего сына по хлебу, – добавил Урхон прежде, чем Байхэйтэ успел согласно кивнуть. – Сон мне был.

Упоминание о сне заставило прерваться раздавшийся было гневный ропот.

– Тайный или общедоступный? – сдержанно осведомился Толай.

– Какое там тайный! – скрипнул зубами Урхон. – Я должен убить твоего сына по хлебу, Творец Богов.

Кенет впервые понял, что Творцом Богов в Лихих Горах именуют кузнеца, но открытию своему не обрадовался. Трудно ожидать радости от человека, когда ему заявляют, что должны его убить.

И кто – тот, чьего сына он спас? Кенет всегда действовал по сердечному побуждению, а не в расчете на благодарность – скорей уж она смущала его. Но чтобы вдруг такое?!

– А сопротивляться мне можно? – поинтересовался Кенет, стараясь держаться хладнокровно и даже небрежно.

Байхэйтэ вновь просиял гордостью за своего сына по хлебу. Урхон внезапно закрыл лицо ладонями.

– Я не хочу! – почти простонал он.

– Сон есть сон, – вздохнул Кенет с искренней жалостью. Умирать ему, ясное дело, не хотелось, но смотреть, как этого огромного воина раздирает надвое своя и чужая воля, было свыше сил.

Урхон отнял ладони от лица и посмотрел на Кенета с неподдельным уважением, почти с благодарностью.

– Ты понимаешь, – тихо произнес он. – Ты мог бы родиться настоящим сыном Гор, а не только по хлебу. Я предлагаю тебе поединок.

“Веселая будет схватка, – подумалось Кенету. – Я со своим деревянным мечом и этот громадный и, несомненно, опытный воин с настоящим”.

– На мечах? – на всякий случай спросил Кенет. Урхон покачал головой.

– Ты – да, я – нет, – сказал он. – Я на тебя меча не подниму.

Еще того лучше. Кенет хоть и с деревянным, а все-таки с мечом, против безоружного. У Кенета от гнева в глазах потемнело. Да за кого этот человек его принимает? Он-то ведь не знает, что у Кенета деревянный меч, и считает его настоящим. Как он мог подумать, что Кенет согласится на подобное бесчестье? Хотя что с него взять? Тяжело ему. Вот и удумал с горя неподобное. И вообще, может, у них здесь так принято в подобных случаях? Откуда Кенету знать?