Антон Мякшин - Домой, во Тьму

Толпа визжала не переставая: то ли От ужаса, то ли– Топорик с изумлением осознал это – от восхищения.

Свиномордый, тряхнув головой, поднялся и шагнул к колдуну, а тот, кругообразно крутанув вилы, обрушил их на свиномордого. Черенок, треснув, разломился. Свиномордый упал ничком и больше не шевелился. Должно быть, у него был проломлен череп, но никто и не подумал оказать ему помощь. Со всех сторон звери-люди рванулись к колдуну, и он не дрогнул, словно почувствовал, что теперь ему не желают зла. Его подняли на руки и усадили в повозку, верх которой почти полностью сгорел. Трое обрубили постромки, не желая возиться с упряжью – и впряглись в повозку, больше напоминающую сейчас обычную крестьянскую телегу.

Повозка двинулась с места. Колдун прочно сидел в ней, держа руки на коленях, окутанный дымом, безмолвный, неподвижный и устрашающий, как древний идол. Факельное пламя играло на костяных клинках.

Набирая скорость, повозка, влекомая троицей – «козлом», «псом» и «волком», – полетела в восточном направлении – шествие продолжало свой путь. Вопли оглушали – в них ясно слышалось торжественное ликование.

Топорику пришлось откатиться подальше в темноту, пропуская исходящую дымом, пламенем и криками процессию. От винного дурмана его даже замутило. Когда шествие отдалилось шагов на сто, он поднялся и побежал следом. Зачем – он и сам не понимал. Наверное, затем, что оставаться одному в голой степи, где на тысячи шагов не встретишь приюта, было равносильно смерти.

Бешеный бег через ночь оказался коротким. Шествие перевалило через пологий холм и скатилось в глубокую ложбину, неожиданно открывавшуюся с вершины холма.

Черная грязь захлюпала под ногами зверей-людей, когда они достигли дна ложбины. Там, на самом дне, темнел громадный, уродливо раскоряченный во все стороны силуэт. Топорик, распластавшись в грязи, приподнялся… Это был пень чудовищного по величине дерева, вывороченного с корнями. Искусно подточив, поднявшимся из земли вверх корням придали форму козлиного корявого тела. Черный козел, присев на задние копыта, передние задирал к ночному небу, точно для благословения. Рога у него были не остроконечные, а ветвистые, и такие длинные, что в них, казалось, запутались звезды.

Факелы воткнули в землю вокруг козла-истукана. Ложбина ярко осветилась. Только тогда Топорик понял наконец, что звериные морды – это просто маски, но от этого страх мальчика нисколько не уменьшился. Люди в масках животных как бесноватые бились в варварском беспорядочном танце, останавливаясь лишь для того, чтобы приложиться к бурдюкам с вином – мешки за их спинами были бурдюками, теперь Топорик и это смог рассмотреть. Невообразимый шум переполнял ложбину, словно кипящая вода – котел. То один, то другой в исступлении сдирал с себя одежды, и становилось видно, что помимо мужчин здесь немало женщин. Обнажившиеся телом, но лица пряча под масками, плясали спиной к спине. Пили, проливая вино на себя, на землю, снова бросались в безумную пляску под общие истошные и бессвязные вопли. Мужчины хватали женщин, валили в грязь, под ноги прочих бесноватых, и, громко крича и смеясь, овладевали ими. К парам, извивающимся в грязи, присоединялись новые и новые желающие. Топорик видел, как старик с отвислым брюхом и сединой в паху, в лошадиной маске, преследуя голую женщину, внезапно метнулся в сторону, выхватил из толпы юношу в лисьей маске и, стиснув его в объятиях, опрокинул к чудовищным черным козлиным копытам…

Янас за год жизни, проведенный в Обжорном тупике, насмотрелся всякого, но такой богомерзкой дряни наблюдать ему еще не приходилось. Мальчика замутило– он укрыл лицо в ладонях, а когда снова открыл глаза, увидел колдуна. Его под руки вели к деревянному истукану двое голых в козлиных масках. Колдун выглядел спокойным, чуть заторможенным, будто он еще не до конца обрел власть над собственным давно окаменевшим телом, но желтые глаза ощупывали гомонящий шабаш с вполне осмысленной настороженностью.

Его усадили на выдавшийся далеко вперед кривой сук, выточенный в виде загнутого хвоста. Усевшись, колдун два раза мелко потряс головой и провел ладонью по лицу, точно стряхивая что-то. Те, кто оказался ближе к нему, рухнули на колени.

– Просыпайся… – прошептал мальчик.

Ему вдруг подумалось, что, проснувшись окончательно, колдун сольется с безумной толпой, подумалось, что именно сюда он и направлялся (ведь Халия – это, как ни крути, часть Лакнии!) и здесь, у этого жуткого истукана, ему самое место, а не среди людей; а он, Янас Топорик, десять дней был добровольным помощником нечистого, и, конечно, за такой страшный грех ему веки вечные гореть в огненной геенне. Эта мысль обожгла мальчика. Не боясь больше, что его заметят, он вскочил и повернулся, чтобы бежать. Но уже через несколько шагов ударился головой в резко пахнущее вином, потом и кровью тело.

Человек в покосившейся и окровавленной сверху маске свиньи крепко держал его за плечи. Топорик отчаянно рванулся – раз-другой, но свиномордый только засмеялся. Тогда мальчик изо всех сил двинул его мыском сапога по коленной чашечке: этот прием не раз здорово помогал ему в частых потасовках Висельников с городской стражей. Свиномордый вскрикнул, запрокинулся… Топорик бросился бежать, но поскользнулся на склоне. Поднимаясь, он увидел свиномордого, быстро хромавшего в его сторону. Он едва успел подняться, вскрикнул, ни на что уже не надеясь, и свиномордый, приблизившись, ударил его – с полного размаха, очень сильно кулаком в лицо – как бьют взрослого человека, но не ребенка.

Янас не почувствовал боли. В его голове что-то горячо взорвалось, а потом мир перевернулся кверху дном и утонул в ночной, переполненной факельными звездами темноте.

Николас отчаянно бился в темном нутре собственного тела. Какая мука – видеть все и ничего не мочь сделать. Удар вилами в бок пробудил его, но не смог разрушить вязких пут болезненного дурмана. И сознание, оживленное болью, мало-помалу снова стало гаснуть. Его словно опять уносило в прошлое, и еще дальше – в небытие… Наверное, вот так и умирают. Наверное, и Катлина вот так же… Все видела, все понимала и ничего не могла сделать, кроме того, чтобы успеть крикнуть:

– Помогите!

Дурман разлетелся клочьями. Голос Катлины еще звучал в его ушах, когда на Николаса со всех сторон хлынула звездная ночь. Он вдохнул холодный воздух, и закашлялся и закричал, как новорожденный.

Шабаш ответил ему многоголосым воем.

От толпы несло вином и потом – женским и мужским. Но крепче всего, перебивая эти запахи, пахло чем-то сырым и холодным, неуловимо знакомым, но в то же самое время совершенно чуждым.

Рядом с ним двое голых, те, что привели его сюда, суетились над большим мешком. Мешок чуть вздрагивал.