Антон Мякшин - Домой, во Тьму

Фарфус остановился, переводя дыхание. Просительно посмотрел на Николаса.

– Н-ну? – выговорил Николас.

– Как, это самое… «ну»? – всплеснул ушами-лопухами парень. – Измена, господин императорский посланник! Измена! Монах через заставу шел – ясное дело. Мимо заставы и мышь не прошмыгнет. Пропускают здесь только по особому распоряжению Императора, вот как вас, господин, например. А у простого монаха какое распоряжение? Не монах это был, господин императорский посланник, не монах! – Фарфус для убедительности постучал себя кулаком по лбу и перешел на быстрый шепот. – Следите за ходом моих мыслей, господин посланник! Если у монаха и вправду было разрешение, то почему Балбрак орал на меня и делал вид, что ни о каком монахе и не слышал? Получается – он его пропустил незаконно и скрывал этот факт! А кто незаконными способами пробирается через заставы в Лакнию, где засел мерзкий бунтовщик граф Пелип? Шпионы Братства Красной Свободы – вот кто! Вы меня понимаете?

– Вполне, – кивнул Николас.

– И еще… – Парень втянул голову в плечи, заозирался, будто опасался, что его подслушают, и едва слышным хрипом добавил: – Говорят, Мартин Паршивый… Тот самый Мартин Паршивый – все еще жив. И ходит среди людей в своем балахоне, с капюшоном, надвинутым на безобразное лицо… А может быть… Может быть, это… Вы слышали, конечно, о Ключнике, господин? Так вот я подумал: а вдруг этот, который монах… и не монах вовсе, и не Мартин, а… Понимаете?

– Мм… да.

– Господин императорский посланник! Заклинаю вас именем Господа нашего, заберите меня с собой! Назначьте меня своим секретарем. Или камердинером. Кем угодно, только вытащите меня из этой чертовой дыры! Теперь, когда я раскрыл гнусный заговор изменника Балбрака Раблла, жизнь моя, которую я всем сердцем желаю посвятить делу служения Императору и Церкви, в большой опасности. Молю вас, господин!

– Иди пока, – мотнул головой в сторону двери Николас. – Я подумаю, что можно для тебя сделать.

– Мое имя – Фарфус! – прошептал парень, застряв на секунду в дверном проходе. – Фарфус Санжин! Не оставьте меня, господин императорский посланник! Фарфус! Фарфус Санжин!

Гомон за стенами барака сливался в монотонное гудение. Топорик закрывал глаза, и ему казалось, что он, прикрыв лицо рукою, лежит на заливном лугу у опушки леса, куда когда-то – целую вечность тому назад! – приезжал за хворостом для папенькиной кузни, а над ним кружатся толстые шмели, осыпая пыльцу с цветков.

Негромко стукнула барачная дверь.

Топорик открыл глаза и увидел вошедшего в барак низенького человека в серой монашеской рясе с надвинутым глубоко на лицо капюшоном. Мальчик приподнялся. Он подумал, что где-то уже видел этого человека. Да! В трактире Жирного Карла – «монах» шептался с Гюйсте Волком. Разговор, как помнит Топорик, шел тогда о каком-то Ключнике.

«Монах», держа руки, засунутые в рукава, у груди, подошел прямо к мальчику и присел на краешек нар.

Топорик молчал, не зная, что и сказать. «Монах» вздохнул и сдвинул капюшон чуть вверх.

– Папенька! – похолодел мальчик.

Янас-старший очень изменился. Не говоря уж о том, что он стал ниже ростом и много уже в плечах, он словно состарился на шесть десятков лет. Лицо его, набрякшее морщинами, посерело, глаза смотрели тускло и печально. Отвисшие, слабые и бледные губы дрожали.

– Янас, – сказал папенька сурово, – здравствуй, сын мой Янас.

– Папенька, – сдавленно повторил Топорик.

– Тш… Тихо!

– Ты живой? Ты спасся? А Ганс Коротконогий говорил, что вас с кумом Иосом…

– И ты верил всему, что говорил Ганс Коротконогий?

– Да! Нет… Папенька… что ты здесь делаешь?

Янас-старший нахмурился и покачал головой.

«Конечно, – лихорадочно соображал Топорик. – Ему ведь нельзя возвращаться в Верпен. Там каждый знает, что он уходил сражаться за Красную Свободу. И в Бейне его многие помнят, и в Острихте… Кто не знает Янаса-кузнеца! А здесь, в этой глуши он может безбоязненно похоронить свое прошлое…»

– Я никому не скажу про тебя! – вырвалось у Топорика.

– Никому не говори, – согласился папенька.

– Ты пришел за мной?

Папенька снова нахмурился. И снова покачал головой. Капюшон сполз назад, обнажив слипшиеся в сосульки бесцветные волосы, спадавшие на плечи и на лоб, а во лбу – прямо посередине – чернела маленькая дырка с кровью, запекшейся по краям. Черная капля, прочертив ровную дорожку, застыла на переносице как смола.

Топорика замутило от ужаса и боли. Он уронил голову, накрепко зажмурился и, чувствуя, что ему не хватает дыхания, задергал губами, но слова молитвы отчего-то путались и пропадали, а на их место вставали другие – и выходила у Янаса не молитва, а скверная бессмысленная скороговорка.

– Посмотри на нас, Янас, – строго проговорил папенька. – Смотри на нас, Янас, не смей закрывать глаза! Слышишь?! Успокойся. Мы пришли не за тобой. Мы пришли – к тебе. Чего ты боишься, Янас?

«Почему он говорит о себе, будто он не один?.. Господи, как страшно…»

– Мой отец мертв, – сказал мальчик, не смея поднять головы. – Ганс Коротконогий не врал. Уходи, нечистый дух, откуда пришел. Оставь меня!

– Боишься нечистого, Янас? – раздвинул в ухмылке белые губы папенька. – Боишься, что мы заберем тебя в Преисподнюю, где бесы рвут грешников на куски раскаленными крючьями? Боишься беса в Преисподней, но не боишься беса рядом с собой? Как же нам тебя понять, Янас? Ты сам себя понимаешь?

Мальчик молчал, оставив попытки сотворить молитву.

– Это хорошо, что ты с ним. Так и должно было случиться. Здесь не пришлось много стараться.

Янас вскинул голову – он не понял того, что услышал. Но папенька уже смотрел куда-то вниз.

– Погляди, что мы принесли тебе, – сказал папенька.

Холод коснулся руки мальчика. Он открыл глаза и увидел рядом с собой, на желтой волчьей шкуре маленький топорик с ясеневой рукоятью и узким стальным топорищем. Сталь покрывали причудливые узоры, переплетающиеся друг с другом, словно неведомые письмена. Янас знал, как делаются такие узоры: на раскаленную поковку бросают высушенный древесный лист, лист сгорает за мгновение, а на металле остается такой же рисунок, как был и на листе – выпуклые прожилки и переплетенья тонких линий. Только больно странный это был лист. Дуб – не дуб, осина – не осина, клен – не клен. Никогда раньше Янас не видел такого листа. А может, это и не листок с ветви дерева? А клочок бумаги, покрытый несмываемыми письменами?

Мальчик коснулся топорика пальцем, ожегся холодом, сразу отрезвившим его. Голова стала ясной, зрение – острым. Он посмотрел на то место, где сидел папенька, уверенный в том, что морок исчез.

Но папенька не исчез. Ухмылка с его губ поползла по лицу, неузнаваемо изменяя его. Морщины задвигались, как черви, глаза высохли в две щелочки. Рот, продолжая гримасу, широко искривился, явив черный провал, и из провала долетели до Янаса слова: