Юлия Горишняя - Слепой боец

Вот что натворил Йиррин своей гинхьотой. Людям нужно самоуважение. И сейчас они — лучшие из них — пытались доказать сами себе, что могут то, за что хотели бы себя уважать.

А Корммер сказал:

— Надоело мне встряхивать пустые железные ларцы! Ха! Это же надо быть такими дураками — уйти, выкупа им, видите ли, хватило! А впрочем, хорошо, что они дураки, — нам больше осталось. Во имя Открывательницы, другие не пойдут — я один туда пойду!

Такие они люди, эти Кормайсы. Светлую Деву, Водительницу, призывать в свидетели по подобному делу! А скажи ему кто — Корммер удивился бы даже: а что?

— Нет, одним там все-таки нам делать нечего, — заметил Кормайс. — Хочешь — не хочешь, а придется.

Он был проницателен насчет добычи, поэтому братья ему верили. Корммер хмыкнул, а Кормид сказал, пожав плечами:

— Придется так придется.

V него вообще всегда такой был вид там, где не было драки, как будто он слегка скучает, — этот красавчик Кормид с его нахальными и яркими ястребиными глазами. Как королевский ястреб, который ждет, когда сокольничие напустят его на дичь. Долф Увалень ничего не говорил. Он свое мнение уже имел, а если такой человек, как Долф Увалень, который очень неспешно раскачается на какое-нибудь дело, все-таки успел разохотиться, — с этого его не собьют ни предводители, ни неудачи, ни сама Тьма, стоящая за плечами. «Можно попробовать» — это он сказал с самого начала. А ничьим угодником он никогда в жизни не был, Долф, сын Фольви из дома Иолмов, по прозвищу Долф Увалень.

А Хилс сказал так:

— Ведь такой случай бывает один раз в жизни. Понимаешь, родич? Один раз!

— Тогда нам придется идти на Мону без Гэвина, — сказал Рахт.

Вот кто всегда разговаривал прямо.

— А то как же, — откликнулся Хилс. — Конечно. Кто же тащит с собою неудачника.

Рахт помолчал.

— Нельзя так, — сказал он.

— А как? — ответил Хилс. — Если бы он хотел взять штурмом Хиджару, а мы не хотели, — еще бы мы хотели себе погибели! — вот тогда для меня было бы честью пойти с ним туда, куда гонит его злая судьба, раз уж он мой капитан. Но одно дело делить опасность, а другое — безопасность.

Потом эти слова тоже стали пословицей. Говорят, дураку все просто; но Хилс вовсе не был дураком — и все-таки для него на свете не было вопроса, на который не существовал бы ответ. Впрочем, может быть, дело в том, что он тогда тоже был молодым. И Рахт был еще молодым человеком, и сопротивляться обаянию Хилса у него просто не было сил.

— Мы об этом пожалеем, — сказал он.

— Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал, — ответил Хилс.

Право, эти слова ничуть не меньше годились бы, чтоб стать пословицей, — но им почему-то не повезло.

Вот так и случилось, что, когда Гэвин в третьем дневном часу того дня созвал совет, — каждый пришел на этот совет уже со своим решением.

А с неба летел клик диких гусей. И казалось, что Анх — Дикий Гусь — где-то здесь, рядом. Анх, путешествовавший по Царству Мертвых, Анх — Победитель Метоба, а ведь черный бог Метоб уже был богом, когда Анх одолел его. Говорят, Анх был оборотнем, и, когда он одевался перьями гордого и сильного дикого гуся, подобной ему могучей птицы не бывало под небесами. Анх, что принес людям народа йертан руны, которыми вырезают мудрые стихи и заговорные слова на дереве и камнях… Если бы он был там… Но это лишь казалось.

Мудрость не была с ними в тот день.

И, может быть, поэтому до последней минуты, хотя все знали, что должно произойти, каждому не верилось в это, а верилось, что будет как-то иначе. О, эти яблоки, неисповедимо делящиеся на три половины в душах людских! Все, кроме Гэвина, полагали, что он передумает и те решения, которых хозяева их в глубине души побаивались, так и останутся не нужны. А Гэвин полагал, что его все-таки поймут. Ведь ему-то самому его правота казалась настолько очевидной, что не требовала даже объяснений. В конце концов, никто ведь не удивился три года назад, когда он предпочел утопить эту шайти, а не подстеречь Бирага немного попозже и отбить ее всю целиком!

Человек, что обходил по приказанию Гэвина лагеря, созывая на совет, вернулся (Гэвин кивнул ему молча: садись) и, превратившись из вестника в обычного дружинника, вдруг сразу почувствовал, что этот день ему невмоготу. Просто невмоготу, и все. Вот если бы одеться перьями дикого гуся, как Анх, и рвануть прямо на юг, — туда, куда летят гусиные стаи, — к Моне. Если бы было можно. Прямо сейчас.

«Каанг! Каанг!» — звало с небес.

Дружины и капитаны подходили молча. Рассаживались. Ветер рвался, как будто приглашал подставить ему паруса. Как раз нужный ветер, с севера. Кажвела такая плоская, что невысокие дюны кажутся на ней огромными, как горы. Особенно если сидишь и смотришь на них снизу. И с одной стороны были заросшие тростником дюны, огромные как горы, с другой — серо-зеленое море, а посредине берег, вылизанный штормами, и они.

— … в знак того, что мы здесь собрались по правилам, и того, что будет решено здесь, никто не сможет отменить, — закончил Гэвин положенные слова.

— Если позволят те, кто именитее и старше меня и кому надлежит позволять, я начну вот о чем, — сказал Долф Увалень. Он привез эту новость. Ему и следовало начинать о ней.

— Начинай, — сказал Гэвин.

— Начинай, — сказал Сколтис.

— Конечно, — сказал Сколтен.

— Начинай, — сказал Рахт.

— Давай, — сказал Кормайс. Кормид кивнул.

— Кто же против, — сказал Корммер.

Долф встал, чтоб его дальше было слышно, — неторопливо, как он делал почти все, — и стал рассказывать. Рассказ его был степенный и даже долгий. На самом-то деле ему не следовало пропускать Кормайсов вперед себя — они были более имениты по рождению, зато Долф был старше и домохозяин. Но они постоянно влезали со своим всегдашним нахальством, а Долф пропускал — из-за вечного своего благодушия. Он рассказал все по порядку — как встретилась его «змее» почтовая фандука, как люди с этой фандуки предпочли пойти распоясанными на берег, какую добычу он там взял и какую новость узнал от кормщика и его помощника, с которыми поговорил, прежде чем отпустить. Потом он сказал, что половину этой добычи с отдельного поиска он отдает в общий котел, как и положено, «но это, — добавил он — малый кусок, а с Моны нам может быть кусок куда больше, если мы его не упустим». Потом он неторопливо сел, умостившись поудобнее и подвернув теплый плащ, и из-за этого между его словами и Гэвиновыми прошло чуть-чуть больше времени.

— Объедки Бирага я подбирать не буду, — сказал Гэвин.

Только на этот раз он не усмехнулся.

И как вы думаете, что сказал после этого Йолмер? Правильно. Он ничего не сказал. Даже он.

Все молчали. Никто не шелохнулся. У них на глазах только что умерла легенда — легенда об Удаче Гэвина. Только ветер свистел, клоня тростники, и еще в вышине, не видные с земли, с ясным величавым криком пролетали на юг дикие гуси, среди которых не было ни одного мудрого оборотня.