Эдвард Планкетт - Дальняя родня эльфов

В этом-то городе Мэри Джейн поселилась в комнатке, которую нашли для нее вблизи от фабрики.

Стоял ноябрь. Каждый день ровно в шесть часов утра, почти в то же самое время, когда далеко от города сонные птицы поднимались над тихими болотами и летели кормиться на беспокойные морские просторы, фабрика издавала протяжный вой, собирая рабочих, которые трудились весь световой день за исключением обеденных часов. До самого темна, пока куранты снова не отбивали шесть часов.

Мэри Джейн работала вместе с другими девушками в длинной и страшной комнате, где стояли гигантские машины, вытягивавшие шерсть своими железными, поскрипывающими руками и превращавшие ее в длинную, похожую на нить полоску. День напролет они гремели и лязгали, исполняя свою механическую работу, и хотя Мэри Джейн обслуживала не их, шум снующих туда и сюда металлических рычагов постоянно звучал у нее в ушах.

Она ухаживала за машиной поменьше, но гораздо более сложной и умелой.

Эта машина хватала полосу шерсти, вытянутую железными гигантами, и скручивала ее до тех пор, пока та не превращалась в тонкую и плотную нить. Потом она захватывала стальными пальцами ссученную нить, протягивала ее примерно на пять ярдов и снова возвращалась, чтобы скручивать шерсть дальше.

Маленькое железное существо усвоило навыки сразу множества искусных работников и постепенно вытеснило их; одну вещь не умело оно делать — если нить вдруг обрывалась, машина не могла подобрать концы, чтобы соединить их вместе. Для этого нужны человеческие руки. Обязанности Мэри Джейн заключались как раз в том, чтобы подбирать оборванные концы. И стоило ей составить их вместе, как деловитое бездушное существо тут же связывало нить и продолжало свою механическую работу.

Как все здесь было безобразно; и даже зелёная шерсть, которая наматывалась и наматывалась на катушки, не походила цветом ни на траву, ни на тростники, а была унылого грязно-зеленого оттенка, который очень соответствовал мрачному городу и хмурому небу.

Даже когда Мэри Джейн глядела поверх городских крыш, то и здесь ей виделось уродство. Дома, должно быть, прекрасно знали об этом, ибо упрямо тщились при помощи убогого гипса имитировать колонны и греческие; храмы, притворяясь друг перед другом такими, какими, на самом деле не были. Люди выходили из этих домов и снова исчезали внутри, наблюдая год за годом обман краски и притворство штукатурки, — до тех пор, пока краска не начинала облезать, а гипс осыпаться. Души несчастных хозяев этих жутких домов стремились стать другими, лишь до тех пор, пока это им не надоело.

По вечерам Мэри Джейн возвращалась в свою комнату. И только после этого — когда ночная тьма укрывала город, когда загорались в окнах огни и то там, то проглядывали сквозь дым редкие звезды — ее душа могла разглядеть в городе нечто прекрасное. В такие часы Джейн готова была выйти из дома, чтобы любоваться ночью, но этого не позволила бы ей старая женщина, чьему попечению она была вверена. И дни, вставая по семь в ряд, превращались в недели, а одну неделю сменяла другая, но все дни в них были одинаковыми. И все это время душа Мэри Джейн тосковала о чем-то прекрасном, но не находила ничего; правда, по воскресеньям она отправлялась в церковь, однако, когда она выходила из собора, город казался ей еще более серым, чем прежде. Однажды она решила, что лучше быть Диким существом на пустынных болотах, чем обладать душой, которая тщетно тянется к прекрасному, но не может найти утешения. С того дня Мэри Джейн твердо решила избавиться от своей души, а потому рассказала свою историю одной из фабричных девушек и закончила так:

— Я вижу, что другие девушки бедно одеты и выполняют бездушную механическую работу; наверняка; у некоторых из них нет души и они возьмут мою. Но подруга ответила ей:

— У всех бедняков есть душа. Это единственное, что у них осталось.

Тогда Мэри Джейн стала присматриваться к богатым, где бы они ей ни встретились, но тщетно искала кого-то, у кого не было бы души.

Как-то днем, в час, когда машины отдыхали и человеческие существа, которые присматривали за ними, — тоже, со стороны болот подул легкий ветер, и душа Мэри Джейн вдруг затосковала и опечалилась. Чуть позже, уже стоя за воротами фабрики, она не могла противиться своей душе, которая заставляла ее петь, и с губ ее долетела дикая песнь, прославляющая болота. И в эту песню вплелись ее плач и тоска по дому; по гордому и властному голосу Северного Ветра и его прекрасной дамы-метели; по тем сказкам и колыбельным, что шепчут, склоняясь друг к другу, камыши, и что знают чирок и зоркая цапля. Ее песня-рыдание неслась над заполненными толпой улицами. Уносилась все дальше песней безлюдных и диких свободных земель, полных чудес и волшебства, потому что были в сработанной эльфами душе Мэри Джейн и голоса птичьих стай, и органная музыка над топями. А в это время мимо шел с товарищем синьор Томпсони, известный английский тенор. Они остановились послушать, и все люди на улицах тоже замерли.

— В мое время даже в Европе не было ничего подобного, — молвил синьор Томпсони.

Так в жизнь Мэри Джейн ворвались перемены.

Синьор Томпсони написал кому следует, и в концов все устроилось так, что через несколько недель Мэри Джейн должна была исполнять ведущую партию в оперном театре «Ковент Гарден».

И она поехала в Лондон учиться.

Лондон с его уроками певческого мастерства оказался куда лучше, чем город в центральной Англии с его страшными машинами, и все же Мэри Джейн не была свободна и не могла отправиться жить у края болот, как ей хотелось. И она по-прежнему стремилась избавиться от своей души, но не находила никого, у кого бы не было собственной. Однажды: ей сказали, что англичане не пойдут слушать ее, если она будет называться просто мисс Траст, и спросили, какое имя она бы предпочла.

— Я хотела бы называться Жестоким Северным Ветром, — сказала Мэри Джейн. — Или Песней Тростника.

Но ей объяснили, что это невозможно, и предложили стать синьорой Марией Россиано, и Мэри Джейн тотчас дала согласие, как покорилась она, когда ее увозили от викария; Мэри Джейн по-прежнему очень мало знала о том, почему люди поступают так, а не этак.

Наконец настал день выступления, и это был зимний, холодный день.

Синьорина Россиано вышла на сцену на глазах переполненного зала.

И запела.

И в ее песне слились воедино и прозвучали все устремления и порывы ее души. Души, которая не могла отправиться в Рай, но могла только поклоняться богу и понимать тайны музыки. И вот тоска Мэри Джейн вплеталась в эту итальянскую песню, подобно тому, как перезвон овечьих колокольчиков несет в себе бесконечную тайну холмов. Тогда в душах, что собрались в этом переполненном зале, возникли мысли о великих временах, — воспоминания, которые, казалось, уже давным-давно были мертвы, но при звуках чудесной песни снова надолго ожили.