Улыбающаяся - По прозвищу Моль

Темно-синее строгое, почти монашеское платье: подкрахмаленное кружево на глухом вороте, широкие рукава, присбореные в узкие, обхватывающие запястья, манжеты, также украшенные кружевом, талия перехвачена узким поясом-шнуром, длинная широкая юбка до щиколоток — и ты становишься бесполой. Лицо без косметики, русые волосы с проседью, собранные в низкий, тугой пучок, очки на переносице, простенькая серебряная цепочка с не менее простенькой абстрактной подвеской — и ты становишься не просто бесполой, а тенью, мышью, невидимкой. Вернее даже — обычной учителкой скучного, проходного предмета.

Вы со студентами приходите в класс с одинаковым чувством стыда — они за то, что не могут понять и полюбить предмет, ты — за то, что говоришь им о том, что им не нужно и не интересно. Поэтому с каждым новой группой ты сразу договариваешься, что те, кому надо что-то списать или доделать — садятся на задний ряд, и ты их не видишь, и не спрашиваешь, но насчет мест они должны договариваться сами. Ты не валишь на зачетах, а третьекурсники-бытовики, у которых в учебном плане твой экзамен, знают от предыдущих потоков, что простое появление на трех четвертях занятий значит «удовлетворительно» в зачетке, а претендовать на большее за все время захотели всего трое. Ты так удивлялась самому этому рвению, пусть даже продиктованному борьбой за диплом и успеваемость, что ставила нужные балы в зачетки, приговаривая: «безумству храбрых».

Нет, они не испытывают к тебе нелюбви — в Первый День тебя обязательно находит кто-нибудь из старост старших групп, и, смущенно глядя на серебряную подвеску, вручает дежурный букет «от наших» — обычно это астры, или циннии, завернутые в вощеную сетку, жаль, только, что они так и не знают, что ты обожаешь эти недорогие, неказистые, как твоя жизнь, цветы и им стыдно от этого жеста, всегда стыдно, как будто ценность подарка зависит от цены. Ты каждый раз удивляешься, что вообще вспомнили, что ты есть.

Ты знаешь, что и адепты, и магистры зовут тебя за глаза «Моль», ты сама придумала это прозвище и пустила гулять по коридорам Академии. Ты не заходишь в преподавательскую, да и на учебные советы приходишь редко — Анастас уже смирился, что твои позиции все равно придется отстаивать ему, тебе проще развернуться и уйти, поэтому он настаивает только когда происходит что-то действительно важное.

Но сегодня у тебя обычный урок, и ты приходишь в класс, как обычно — со стопкой бумажных томиков, прижатых к животу. Когда-то, смешливым подростком, ты носила так учебники: девочка в белых капри и розовой кофточке с рукавами фонариками прижимала к животу стопку ярких, цветастых книжек и тетрадок, перетянутых крест-накрест широкой розовой резинкой, но это так далеко теперь, что кажется, что и не было никогда.

Они встают, чтобы поприветствовать тебя — ты удивляешься, что в твоей классной комнате эта традиция все еще жива, и никогда не бывает бунтов — иногда тебе кажется, что это их месть, месть за то, что ты такая: незаметная, скучная, ненужная, слабая.

— Садитесь, пожалуйста, — говоришь ты, раскладывая на столе свои сокровища.

Задний ряд сегодня пуст, ты даже поднимаешь вверх бровь, увидев это редкое зрелище.

— Итак, — голос твой ровен, сер, как ты сама, и монотонен, — я задавала на дом самостоятельно разобрать тему «Русские поэты серебряного века».

Ты смотришь в окно, там, под натиском холодов, агонизирует осень, ковер из листьев пожух в слякоти. Становится так тоскливо, и так жаль детей: пусть адепты, но по сути своей они такие дети, жестокие, безрассудные и еще не битые жизнью. И вдруг в серой утренней мгле парка мелькает рыжий комочек. Твое сердце вдруг начинает бешено стучать, ладони потеют, и ты впервые улыбаешься группе — искренне, изнутри, и нарушаешь все свои правила:

— Сейчас те, кто хочет получить зачет «автоматом» прямо сегодня, чтобы не умирать от скуки на моих уроках и освободить «окно» для чего-либо более приятного, чем «Человеческая литература иномирья» — пересаживаются на первые парты, и пишут эссе на заданную на дом тему. Остальные сдвигаются на заднюю парту и делают свои дела и вид, что их тут нет, санкций за ненаписанное эссе не будет.

Рыжий комочек все ближе и ближе, и тебя наполняет радость, она же толкает на безрассудства дальше, и ты вытаскиваешь из дальнего ящика стопку тетрадей со своей родины: линейка, 12 листов, в зеленой обложке, на двух скрепках. Ты показываешь их адептам:

— А чтобы вам не было скучно — писать будете вот в этих тетрадях. Ну и, поскольку Академия у нас профильная — зачаровывайте их как хотите, пишите на каком угодно языке, но я должна полностью понимать то, что вы тут накарябаете. Ну, с богом, дети мои. Староста, раздайте тетради, адепты — рассаживайтесь.

Однако никто не торопится пересесть назад, а староста раздает тетради всем присутствующим. Адепты сосредоточенно изучают произведение иномирной промышленности, пытаясь понять, как можно наложить чары.

Рыжий зверек тем временем оказывается настолько близко к зданию, что пропадает из вида — он где-то внизу, и сейчас будет карабкаться вверх.

Ты шагаешь к окну, дергаешь фрамугу — группа, и так получившая дозу необычного сверх всякой меры, настороженно замирает, глядя на тебя.

Рыжий зверек с полосатой спинкой прыгает на подоконник, перебирается на твой стол, пока ты закрываешь окно обратно, и ты слышишь удивленно-восторженный возглас за своей спиной:

— Раравис!

— Не отвлекаемся, пишем! — слаженным дуэтом отвечаешь ты вместе с худенькой, светловолосой девушкой с двумя косичками, в синей юбке, украшенной цепочками и оберегами, белой «крестьянской» рубашке и с руками, скрытыми под многочисленными «фенечками».

Ты светишься счастьем, но вдруг замечаешь, что девушка отводит глаза.

— Раравис? — ты предательски даешь петуха.

— Валэ Ти'На ушла в огонь, — отвечает она.

В классе воцаряется мертвая тишина, адепты, кажется, перестают дышать.

Ты показываешь на замерших учеников глазами, девушка в ответ лишь издает жесткий смешок:

— Ну и кому из них поверят, что они видели меня. И где? В классе Моли! А уж если они скажут, что слышали о смерти Беглой Светлейшей… Которая сбежала так качественно, что ее не смог найти целый Изгнанный двор…

Ты пожимаешь плечами. У Раравис все же больше опыта.

— Я так понимаю, что надежды больше нет? — ты трогаешь простенький символ, что висит у тебя на груди.

— Ой ли? — Раравис усмехается кончиками губ, — Я была бы не столь пессимистична.

— Ты видела… её? — выдыхаешь ты, боясь услышать ответ.